Вот вам настоящая латынь!
Орбилий расхохотался.
– В этом форте стоит корпус батавов, – сказал он. – У них германский акцент. И не синтаксис, а полная каша. Какие уж там цицероновские периоды! – и он, несколько опережая события, так как для раскаяния Фингаллу требовалось еще обдумать его слова, отечески погладил здоровенного шотландца по голове.
Фингалл обдумал сказанное и в расстройстве сел на скамью.
– Опять я брякнул не то, – сказал он.
– Да, я всего лишь какой-то грамматик Орбилий из Беневента… который вдобавок прежде назывался Малевентом, – грустно сказал Орбилий. – Но никакой Фракии, Дакии и Каппадокии я в произношении не потерплю!
Фингалл, сгорая со стыда, трижды попросил прощения у Орбилия и, почему-то воспрянув духом после всего пережитого, появился наконец в классе у Мак Кехта. Доктор объяснял, что нужно делать, если у кого-то приступ лунатизма.
– Ну, как римляне? – толкнул его в бок Ллевелис.
– Тупое, невежественное офицерье, – сказал Фингалл. – Но вот Гланмор из Каэрнарвона… Слушайте, мы со школы думали, что Гланмор – знаменитый богослов и долдон, а вот теперь выясняется, что он сам себя считал поэтом… не без оснований. Так, может быть, нужно у всех поскорее спрашивать, кем они сами себя считают, пока они еще живы, – тогда, по крайней мере, мы избежим позора!
– Да! – подхватил Эльвин, – пойдемте спросим у святого Коллена, считает ли он себя библиотекарем?
– Что-то мне кажется, – мрачновато сказал Дилан, – что половина наших преподавателей в ответ на предположение о том, что они преподаватели, без дальних слов зашвырнет нас туда, куда Орфей за Эвридикой не ходил.
…С того дня над постелью Фингалла всегда висела полоска пергамента с каллиграфической надписью:
ПОПРОБУЙТЕ ТОЛЬКО НЕ ВПИСАТЬ НОВУЮ СТРАНИЦУ В ИСТОРИЮ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ!
проф. Курои, сын Дайре.
* * *
Афарви, сын Кентигерна, стоял на полутемной сцене в китайских одеждах, которые Сюань-цзан, прослышав о постановке, достал для него из рукава. Ему пора было в очередной раз отказываться от Крейдиладд. В пустом зале дымил сигаретой Мак Кархи. Тяжелая китайская коса, прицепленная шпильками, оттягивала голову назад, туфли неевропейского фасона тоже давали о себе знать. Некоторая свобода импровизации допускалась, и Афарви, перебирая шелковые кисти у пояса и не поднимая взгляда, начал:
– Я думал, в Страну Девяти областей
Лебяжья упряжка умчит нас,
Я верил, мы вместе услышим дождь
И шорох волны на Цзяне.
Не плакал горше Бо Я о Цзы-ци,
Порвав свои красные струны.
Не плачу, но в сердце потоком слез
Давно плотины размыты.
– Каким потоком слез? – вскричал Ллевелис. – Каким потоком? Ты, как болванчик, кланяйся, и все… пардон за неуместное сравненье. Ты что здесь муки Вертера развел?
– Аллах акбар, да кто же так играет? – подхватил Лливарх, игравший темпераментного араба и только что отказавшийся от той же Крейдиладд без тени душевных мук. – Тут делать ноги надо поскорей! Чем меньше тобой сказано, тем лучше! Невеста – бесприданница, пойми!
– Не знаю, что мешает вам, Афарви, – медленно сказал Мак Кархи, – но если вдруг китайский этикет, мы можем переделать вас в бенгальца.
Молчала только Двинвен, которая стояла ближе всех и видела лицо разряженного китайского претендента на ее руку. После репетиции она шепотом спросила Афарви в комнатушке размером со шкаф, в которой они гримировались, что такое с ним случилось. Афарви, с подведенными черным глазами, стирая со щек платком желтую пудру, отвечал:
– Ты думаешь, легко из раза в раз отказываться подло от тебя мне, когда на деле я б не отказался?
– А от чего б не отказался ты? – все так же шепотом спросила Двинвен.
– Пойти вдвоем с тобой, к примеру, в город на семичасовой сеанс в кино, – искренне сказал Афарви, привычным движением отцепляя китайскую косу.
* * *
Ллевелис, сидя на столе, как Будда, выжидательно говорил:
– А может быть, весь мир вокруг тебя – просто иллюзия?
– Вполне возможно, – немного подумав, покладисто соглашался Гвидион.
– А может быть, ты сам – лишь чья-то игра воображения?
– Почему нет? – пожимал плечами Гвидион.
– А как ты думаешь, вот эта пуговица не оторвется у меня сегодня?
– Да нет, вроде крепко пришита, – деловито осмотрев пуговицу, говорил Гвидион.
И Ллевелис в очередной раз взвивался, как язык пламени.
– Вот, – говорил он, спрыгивая на пол. – Вот то, о чем я говорю. Ты можешь усомниться в том, что ты реально существуешь, можешь предположить, что весь мир – сон, потому что это все легко! А усомниться в надежности пуговицы гораздо труднее! Потому что вот она, эта пуговица, и вроде бы пришита она крепко!.. – тут он с искаженным от усилия лицом вырывал эту пуговицу с мясом и швырял на пол. – Начнем с начала, – и вытирал пот со лба.
Гвидиону фантастически трудно давалось введение в сомнение. Обычные текущие задания Мерлина, которые Ллевелис щелкал, как фисташки, повергали Гвидиона в недоумение.
Мерлин давал в начале урока заурядный текст для разминки, одну из историй, которых в учебнике был нескончаемый запас. К ней давалось задание, например:
Усомнитесь вместе с Сэймэем в том же, в чем усомнился он.
Учитель Сэймэй слыл среди соседей человеком беспорочным. Рядом с ним жила красивая девушка, родители которой владели продуктовой лавкой. Внезапно родители обнаружили, что у нее должен появиться ребенок. Они были в ярости. Девушка отказалась назвать отца ребенка, но после долгих настояний назвала Сэймэя. В большом гневе родители пришли к учителю. «Так ли это?» – только и сказал он.
Когда ребенок родился, его принесли к Сэймэю. К тому времени он потерял всякое уважение окружающих, что совсем не волновало его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137