Я не думать буду, я буду говорить. И вы мне
так просто, как Панкерту, рот не заткнете.
- Причем здесь Панкерт? - впервые удивился я. Откуда он знает
Панкерта? Как он мог связать имя Панкерта с моим заданием? - Кто
затыкал ему рот?
- Да вы же и затыкали. Вам же ведь это нужно было, чтобы он сидел себе
тут тихо и не лез не в свои дела. Вы же всегда так устраиваете, чтобы
такие, как он, вечно в виноватых ходили, чтобы и слова сказать не
смели, чтобы сидели себе тихо и радовались, если их не трогают и
работать им не мешают. Думаете, если его успокоили, так и меня
успокоить сумеете? Ну не надейтесь!
- Слушай, ты, сопляк, - сказал я совершенно спокойно. Просто потому,
наверное, что внутри у меня все кипело, и я боялся, что стоит мне хоть
повысить голос, и я могу сорваться. - Ведь нельзя же без конца бить и
бить человека по больному, даже если человек этот дошел уже до того,
что сам себя стал презирать, - Заткнись и слушай меня. Никто, слышишь
ты, никто твоему Панкерту рта не затыкал. Оставь эту дурь при себе,
чтобы я больше не слышал об этом. Потому хотя бы, что я здесь сейчас
разговариваю с тобой, что мне пришлось сегодня сделать все это только
из-за того, что я занят расследованием доклада, который твой Панкерт
передал к нам в Академию. Понимаешь ты это?! - все-таки не выдержал и
сорвался на крик я.
- Что? - спросил он тихим, совершенно изменившимся голосом, голосом
бесконечно удивленного человека, - Какого доклада? Когда он мог вам
его передать?
- Около двух месяцев назад.
Он смотрел на меня широко открытыми глазами и молчал. Так, будто ждал
от меня еще какого-то ответа. Потом сказал:
- Этого не может быть.
- Почему?
- Потому что три с половиной месяца назад он погиб. Здесь. На моих
глазах.

ЭПИЛОГ

По четвергам я обычно летал в Оронко. За годы моей жизни здесь все
это превратилось в прочную привычку, и я по пальцам мог пересчитать
случаи, когда мне не удавалось ей следовать. Я прилетел вскоре после
полудня, когда Оронко кажется особенно пустынным и тихим, сажал свой
флаер на крыше склада и загружал его продуктами и необходимыми вещами
на предстоящую неделю. Я мог бы, конечно, не делать этого,
воспользовавшись услугами Службы Доставки, но тогда пришлось бы
признать, что истинной причиной моих еженедельных визитов было желание
провести вечер в компании доктора Кастера и его жены, а мне почему-то
даже себе самому не хотелось признаваться в том, насколько высоко
ценил я возможность общения с ними.
Закончив дела на складе, я летел к набережной, сажал флаер на площадке
перед "Феррико" - единственным кафе в Оронко, названным так в честь
основателя поселка - поднимался на террасу и шел к самому дальнему от
входа столику. Никто из завсегдатаев кафе не занимал этот столик по
четвергам, а приезжих в Оронко в середине недели практически не
бывало. Я садился лицом к озеру и заказывал чашечку кофе. Климат в
Оронко на редкость однообразный, и даже в прохладный сезон, когда
бывают и проливные дожди, и сильные ветры, к полудню все обычно
заканчивается, небо очищается, и можно спокойно сидеть на открытой
террасе, смотреть, как солнце постепенно опускается все ниже и ниже к
воде, и ни о чем не думать. Однообразие совсем не угнетало меня.
Наоборот, оно как бы создавало прочный фундамент моей жизни, и мне не
хотелось ничего менять в устоявшемся ее укладе.
Доктор Кастер приходил обычно через час, иногда даже через полтора,
если в клинике были какие-то неотложные дела. Никогда за все эти годы
он не пришел первым, но лишь один раз он не пришел вообще - это в тот
день, когда умер старый Мотульский. Я еще издали замечал Кастера на
набережной и поднимал в знак приветствия руку. Он появлялся не со
стороны клиники, потому что, даже если ему и случалось там
задержаться, неизменно заскакивал домой за своими старинными,
выточенными из настоящего дерева, шахматами. Нес он их всегда под
мышкой левой руки без каких-либо особых предосторожностей и даже раза
два на моей памяти ронял доску на землю и рассыпал фигуры. Это не
значило, что он не ценил их - просто он считал, что старинная вещь
живет лишь до тех пор, пока ей пользуются.
Он садился напротив меня, мы чинно обменивались приветствиями и,
заказав по чашечке кофе - для меня это была всегда вторая чашечка -
принимались за игру. За эти годы мы успели настолько хорошо изучить
друг друга, что зачастую могли безошибочно предсказать ответ на свой
очередной ход и порой становились не соперниками, а как бы соавторами
каждой партии. Мы даже выработали свой условный язык с ничего не
значащими для постороннего - а порой уже и для нас самих - словами и
выражениями, на котором разговаривали во время игры. До того, как
солнце тонуло в водах озера, мы успевали сыграть четыре, иногда пять
партий. Но лишь только зажигались огни на террасе - кафе "Феррико"
вообще на редкость старомодно, в нем не установлено даже стандартной
имидж-аппаратуры, я не могу сказать, чтобы мне это не нравилось -
игра наша заканчивалась. Появилась Ланга, жена доктора Кастера, мы
заказывали ужин и долго сидели, ведя неспешные разговоры о
происшествиях минувшей недели и планах на ближайшее будущее. Мы
никогда не говорили ни о чем, что выходило бы за пределы Оронко и его
ближайших окресностей. Не знаю, что заставляло семью Кастеров так
ограничивать темы наших бесед, но меня это вполне устраивало. Я
стремился полностью отгородиться от внешнего мира, и долгие годы мне
это удавалось.
Потом мы, наконец, поднимались - кафе к тому времени уже совершенно
пустело - доктор Кастер брал под мышку свои шахматы, и мы выходили на
набережную.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64