Слева была скала, и минут пятнадцать, наверное, мы пробирались
по узкой террасе между ней и обрывом, с трудом находя опору для
псевдоколес. Но зато потом все было просто - даже проще, чем по пути
наверх. Только вот скоро мы снова вошли в туман, и пришлось сидеть
настороже, ожидая нападения онгерритов.
Потом, когда мы выехали на дорогу и помчались по ней с невообразимой
скоростью километров тридцать в час, я попытался снова заговорить с
Валентом. Но он даже не обернулся, только бросил в ответ:
- Потом.
Примерно через час дорога стала постепенно спускаться вниз, пересекла
пару ручьев по аляповатым, наспех возведенным пластиформовым мостам и
наконец выехала на ровную, хорошо утрамбованную площадку. За туманом
по сторонам угадывались круто вздымающиеся вверх скалы, и, когда Рашид
повернул направо и, снизив скорость, подьехал вплотную к отвесной
скальной стене, я увидел, наконец, Каланд-1.
* * *


Теперь я знаю, что уже тогда решение было совсем рядом. Того, что я
успел узнать, было вполне достаточно, чтобы понять, что же происходит
на Кабенге. Временами мне кажется, что сумей я остановиться, сумей
отбросить мысли о необходимости как можно больше успеть увидеть за
отпущенные мне шесть суток, необходимости не упустить ничего
существенного, сумей я задуматься над происходящим - и я бы все
понял. И, быть может, сумел бы хоть что-то предотвратить.
Но это, конечно, только кажется.
Озарение не возникает на пустом месте. Оно подспудно готовится всей
предшествующей жизнью, всем тем неявным обобщением поступающей в мозг
информации, которое незаметно для нас самих идет с момента нашего
рождения. И на него не влияет простая доступность информации - иначе
все могли бы стать гениями, просто подключив свое сознание к единой
информационной системе вместо индивидуальных мнемоблоков. Но
информация для нас имеет смысл лишь тогда, когда ее можно охватить
сознанием, а сознание всегда остается ограниченным. И для того, чтобы
пришло озарение, чтобы какое-то случайное наблюдение, оброненное
кем-то слово, сопоставление казалось бы никак не связанных фактов и
событий вдруг воплотилось в четкую схему, по-новому обьясняющую
окружающую действительность, необходимо, чтобы каркас этой схемы уже
существовал в нашем подсознании. Чтобы схема заработала, все ее
элементы должны быть расставлены по местам. И потому наивно было бы
ждать озарения тогда, на Каланде - то, что я успел к тому моменту
узнать о Нашествии, воспринимается как Нашествие сегодня. А тогда -
тогда это новое знание еще не вызывало во мне никакого отклика.
Возможно, будь я историком, я быстрее нашел бы разгадку. Но я,
наверное, вовсе не нашел бы ее за отпущенный мне - и Зигмундом, и
самим Каландом - срок, если бы ни Джильберта. Пусть неявно и
неосознанно, но в конечном счете опыт, полученный там, позволил мне
понять происходящее на Кабенге.
И еще, наверное, опыт, за который меджды заплатили самим
существованием своей цивилизации. Мы были предупреждены, и мы не
прошли мимо этого опыта.
Людей по-разному задевает то, что происходит вокруг них. Есть
счастливцы, которые способны пройти, не заметив, мимо чужой беды, и
глупо и смешно было бы винить их за это - такими их создали природа и
окружение. И в их существовании есть определенный смысл, ибо они -
гарантия жизнеспособности всего вида, они способны уцелеть там, где
люди более чувствительные обречены на гибель. Уцелеть и дать начало
новым поколениям, как не раз бывало в человеческой истории. Но в этих
новых поколениях неизбежно рождаются те, кто более открыт и незащищен
от своего окружения, кто самой природой обречен на несчастную судьбу,
кто ценой своего личного счастья и благополучия, независимо от своей
воли способен предупредить вид о грозящей ему опасности. Я уже давно
понял, что Зигмунд отбирал себе в сотрудники только таких. Таких же
несчастных, как и он сам. Таких же обиженных судьбой.
Появлялись и другие. Но они быстро уходили - уходили сами по себе,
потому что им нечего было делать в нашем отделе. Потому что они не
чувствовали. Потому что существует лишь одно чувство, способное
предупредить об опасности - боль. И не всякому дано ее испытывать. И
не всякий захочет этого.
Я попал к Зигмунду, потому что мне стало больно, когда я ознакомился с
третьей категорией данных о Нашествии. И вместе с этой болью пришел
страх. И боль, и страх - чувства глубоко личные, они касаются лишь
самого человека - но неизбежно переносятся на весь мир, который ты в
себе вмещаешь. Какое-то время, наверное, около года, я не мог понять,
что же со мной происходит, а когда понял, поздно было что-то менять.
Да и незачем. Мы жили тогда с Хэйге в прекрасном коттедже на берегу
озера Тана, и какое-то время мне казалось, что мой дом остается
неприступным убежищем, где можно отдохнуть душой от мира ужасов, в
который вводил меня Зигмунд. Но так казалось мне одному. Пришел день,
когда Хэйге сказала: "Ущербный ты какой-то, Леша". И ушла. А я не стал
ее возвращать. Потому что она была права. Все мы, работающие с
Зигмундом, ущербные, и он сам прежде всего. "Во многом знании много
печали".
Хотя печаль эта шла от незнания, которое было для нас очевидным. И
которое грозило непоправимыми последствиями.
Когда становишься таким, каким стал Зигмунд, поневоле меняется само
отношение к людям. И я не в обиде на него за то, что он рассматривал
всех нас в качестве неких инструментов для достижения своих целей - у
него просто не было иного выхода. Но мы не были готовыми, отлаженными
и настроенными инструментами, нас надо было создавать - и он блестяще
справлялся с этой задачей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64