Мы подошли поближе. Это был портрет человека в
одеянии священника, старинное изображение с рафинированной проработкой
деталей - подобную тщательность можно увидеть в работах немецкой школы. С
особым усердием художник занимался руками своей модели: сложенные на коленях
спокойные руки довольно правильной формы, с длинными, тонкими пальцами
производили, на редкость, тревожное и отталкивающее впечатление - что-то в
них было, как мне показалось, от насекомого. К несчастью, лицо на портрете
почти полностью покрывало безобразное коричневое пятно.
- Жаль, что она так попорчена, - заметил Танкред, - очень любопытно было
бы взглянуть на его лицо.
- Интересный портрет, - пробормотал Йерн, - весьма интересный...
Посмотрите на руки, мне кажется, они похожи...
- Извините, что я задержалась! - сказала Лиззи, появляясь с уже зажженной
лампой. - Мне пришлось заливать парафин.
- Не знаешь, чей это портрет? - Танкред кивком головы указал на гравюру.
- Это Йорген Улле, "пиратский пастырь", который выстроил этот дом. А на
заднем плане вы видите город Лиллезунд в одна тысяча восемьсот десятом
году... Но я не люблю эту гравюру... Ну, пойдем? Сходим быстренько наверх, а
потом выпьем кофе с ликером, я поставила воду.
Под предводительством Лиззи мы поднялись наверх по узкой деревянной
лестнице с выщербленными ступеньками и оказались на просторном чердаке.
Сквозь маленькое и грязное чердачное оконце пробивался узкий луч солнечного
света - по углам было вовсе темно. Огромная паутина свисала с верхнего угла
окошка. Она сверкала и переливалась на фоне темной стены, придавая окну
очарование романтической заброшенности. Запах пыли шибал в нос, и было очень
жарко.
Лиззи быстро прошла через освещенное пространство, в свете ее лампы всего
в нескольких метрах перед нами неожиданно обнаружилась стена и дверь. Дверь
была низенькая, с коваными петлями и уголками, на ней висел большой, ржавый
и тоже кованый замок. Лиззи поставила лампу на пол и достала из кармашка
передника огромный ключ, вставила его в замочную скважину, повернулась к нам
и сказала шепотом:
- Ну вот... Только я боюсь открывать! Может, кто-то из вас...
- Дай-ка мне! - завороженный этим замком и дверью, я поспешно шагнул
вперед.
Разумеется, я никогда не считал себя отчаянным смельчаком, но
любопытство, а возможно, и безнаказанность иной раз берут верх над моей
природной осторожностью, если не сказать - трусостью. Когда я был маленьким,
меня одолевала жажда приключений, опасных путешествий и смелых открытий, и я
обожал чердаки и подвалы. Особенно подвалы, потому что там было темно! В
десять лет я не расставался с фонариком и к двенадцати я обследовал все
подземные ходы, переходы и погреба не только в нашем городском районе, но и
в центре. Я был признанным чемпионом среди мальчишек на нашей улице,
некоторых я брал с собой, но обычно показывал им уже известные мне маршруты,
чтобы блеснуть, так сказать, эрудицией и оставить себе честь и славу
первооткрывателя.
Точно такое же детское возбуждение охватило меня при виде этой
таинственной двери. Я не смотрел на остальных, но думаю, Танкред (мое мнение
о нем за прошедшие пару дней очень переменилось) был в таком же восторге,
как я. Короче, я повернул ключ, снял замок и открыл тяжелую дверь. Потом
взял лампу и вошел. За мной по пятам шел Танкред, дыша мне в макушку, за ним
- все остальные.
Перед нами открылась квадратная, размером примерно четыре на четыре метра
комнатка с люком в крыше. Первое, что я увидел, была большая старая шкатулка
на полу и ветхий стул. Тут же стояло старинное бюро и высокий бронзовый
канделябр со свечами. На столике в бюро лежал раскрытый толстенный
манускрипт, а рядом - изумительный письменный прибор: чернильница с
крышечкой и песочница с дырочками, чтобы посыпать песком исписанный лист;
раньше при письме не пользовались промокательной бумагой. Прибор включал и
стаканчик для перьев, и все это было серебряное. Из стакана торчали
настоящие гусиные перья! Я достал одно перышко. Оно было заточено и
испачкано чернилами. Поодаль я заметил и небольшой, чрезвычайно изящный
перочинный нож.
Пока я с изумлением осматривал письменные принадлежности, Эбба, Танкред и
Йерн разбрелись по комнате. Я огляделся. Если б не это бюро, комната,
пожалуй, выглядела бы обыкновенным захламленным чуланом. В углу валялся
массивный, покрытый ржавчиной якорь, к нему был зачем-то приделан старый
морской компас. По стенам, словно в музейных витринах, были развешаны два
корабельных штурвала, подзорная труба и большой фонарь с красным стеклом,
спасательные круги с названиями разных кораблей. У стены стоял деревянный
ящик с корабельными талями и целая стопка каких-то больших тетрадей. Я
посмотрел - это были судовые журналы. И наконец, уж совсем нелепая "деталь
обстановки", придававшая каморке сходство с лавкой старьевщика: справа от
входа, через все помещение, на уровне плеч, тянулась крепкая проволока, на
которой были развешаны матросские брезентовые робы - целый морской гардероб.
От них исходил сладковатый запах гнили.
Впечатление от комнаты, уютная или отталкивающая атмосфера, создается
людьми, обитавшими в ней. Помещение, где мы очутились, могло показаться
кладовкой старого моряка, в которой он хранил дорогие сердцу воспоминания и
мог бы в уединении выкурить трубочку, погрузившись в атмосферу прежних
бурных дней, проведенных в море.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69