.. Так и сама взлетишь,— отозвался Викулов. А на меня прикрикнул: — Дай сюда!
— Она без запала...— виновато сказал я.
— Еще бы с запалом приволок...
Попробовал отвернуть рукоятку, но та не поддавалась; тогда он побросал на худой ладони гранату, словно раздумывая, что с ней делать, и вдруг, резко разбежавшись, с такой силой швырнул ее, что она полетела со свистом. Вот так больной! Я еще не видел, чтобы так бросали гранату.
Но Халим тут же схватился за грудь и, согнувшись почти до земли, пошатываясь, побрел к навесу, в тень. Долго бил его жестокий кашель. Он то припадал на колено, то вставал, запрокидывал острый кадык, весь сотрясаясь. Я не мог смотреть, как корежит и ломает этого когда-то сильного человека.
Наконец Халим, бледный, без кровинки в лице, знаком позвал меня. Он долго не мог перевести дыхание.
— А у меня прокладку картера пробило,— выпалил я не к месту.
Не переставая кашлять, Халим тяжело поднялся и пьяно побрел к землянке. Через несколько минут он вышел и протянул мне новенькую серебристо-серую прокладку:— Бери, пока я не передумал. Себе еще вырублю. У меня лист асбеста в заначке есть. Бери...
Растерянно взял прокладку, боясь поднять глаза на Халима. Передо мною стоял человек с восковым, безжизненным лицом, заострившимся носом и белыми губами.
— Халим, я тебе сусликов наловлю, они жирные сейчас...
Викулов молча покачал головой:
— Не надо.
Он вытапливал из сусликов жир и пил его как лекарство. Раньше просил нас выливать 1 ему сусликов, но мы не очень откликались на его просьбу. А теперь вот, видишь, сам отказывается. Постояв еще с минуту, я повернул к заправке. Когда проходил мимо Оли, та испуганно шепнула мне:
1 Мы выливали их из нор водой, и поэтому охота на грызунов называлась выливанием.
— Что это с ним? Уж не помирать собрался?
Не чуя под собою ног, заспешил я к бочке с автолом. Налил чуть не полную канистру, взвалил ее на плечо и пошагал в сторону Горемычного поля.
Васькин трактор продолжал отчаянно дымить. У него горит масло, по дыму видно — валит, как из паровоза. Поршневая ни к черту, кольца подработались, и нет совсем компрессии. Небось уже все масло сжег. Я ему своего автола отолью...
Не прошел еще и километра, а канистра «оторвала» мне руки. На плечах ее нести тоже не мед. Уже дважды присаживался отдохнуть.
«Ну и доходяга! — ругал я себя.— Как же Викулов, умирает, а работает. Нет, неси, не распускай нюни, неси!..»
Недавно Василий Афанасьевич отозвал ребят в сторону и сказал:
— Вы, хлопцы, того, не очень на Халима обижайтесь. Он сам себе не рад, поэтому и кричит на всех. С белым светом всякому тяжело прощаться, а когда тебе только двадцать четыре...
Двадцать четыре! Никогда не думал, что Викулов такой молодой. Ходил он вечно небритым (впрочем, как и все мужчины в бригаде), какой-то весь прокопченный, перепачканный в масле — поэтому он и казался мне в мои пятнадцать лет стариком.
Несколько раз слышал, как Василий Афанасьевич шептался с Дедом: «...Не жилец он, не жилец... Съел его туберкулез, напрочь съел!..» Сегодня я и сам понял, что Халим не жилец.
Шел все медленнее, ноги заплетались, вот-вот упаду.
И вдруг увидел, что Васька, до которого я мечтал добраться, отцепив плуг, мчит на третьей скорости прямо через распаханное поле.
Да что он, не видит меня? Я начал размахивать руками. Никакого внимания! Надоело парню мотать жилы на этом самоваре, вот и рванул на стан, пока на тракторе своим ходом может добраться. Еще вчера его трактор не тянул плуг на первой скорости, пришлось снимать одну стойку с лемехом. А сегодня, видно, дело шло еще хуже...
Я уже взялся снова за свою канистру и тут увидел, как на месте Васькиного трактора в небо взметнулся столб земли и пыли и грохнул глухой раскалывающий взрыв, будто в сто бичей ударили пастухи. Все произошло так неожиданно, что я застыл с канистрой в руках. Трагедию случившегося я понял, когда увидел бегущего по полю Мартынка. И тогда я сорвался с места.
Мартынок был ближе к трактору Васьки, но прибежали мы к нему одновременно. Пыль рассеялась, и я увидел опрокинутый набок трактор. Изуродованное заднее колесо ощетинилось спицами. Под трактиром расползалась темная лужа керосина. Тишина такая, что слышно, как потрескивает остывающий мотор. В стороне раздался сдавленный стон, даже не стон, а гортанный булькающий хрип, от которого во мне все похолодело. Я уже слышал этот хрип, когда умирал Костя Бухтияров. «Я слышал! Я не хочу! Не хочу!» — кричало во мне все. Рванулся к придорожной канаве, над которой склонился Мартынок.
Бедный Васька. Его швырнуло от трактора метров на двадцать. Лежал он вниз лицом, уткнувшись в пыльный молочай. Когда Мартынок стал переворачивать его на спину, в горле у Васьки опять протяжно забулькало, и он стал зевать. Я увидел окровавленные руки Мартынка, а потом перевел взгляд на Васькины ноги и содрогнулся. Выше колен они были стянуты широким ремнем Мартынка, ниже — безжизненное месиво. Только на одной ступне торчал задник ботинка с каблуком. Когда Ваську перевернули на спину, нога с остатком ботинка не шелохнулась, она так и лежала носком вниз.
Лицо у Васьки обожжено, от правого надбровья, закрыв глаз, расплылся иссиня-черный синяк. Левый глаз приоткрыт, но он им не видит.
— Давай на ветерок его...— шепчет Мартынок.
У меня дрожат руки. Я боюсь притронуться к Ваське, боюсь признаться себе, что его уже нет, а есть это изуродованное тело, есть боль, сдавленный хрип, отчаяние... Еще ничего не знает его мать, не знают сестренки, а его уже нет. Нет в семье Поповых последнего кормильца-мужчины, нет моего друга...
Меня начал бить озноб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129