Перед глазами задрожало горячее марево, и я, почти не касаясь седла, навис над рулем велосипеда.
...Только летит навстречу дорога да весело дрожит зыбкий горизонт впереди. Ощущение такое, словно парю над землей. Хотелось кричать на всю округу: «Люди, дорогие человеки! Мой отец жив! Вы понимаете, жив!»
Все в этом мире хорошо: и это оплавившееся от зноя небо, и эта пыльная дорога, и наше светло-серое поле скошенного ячменя, и то, что я птицей лечу к отцу, которого мы почти потеряли...
Такое может понять только тот, кто сам ждал и передумал всякое, кто ждал и боялся признаться себе: чем дольше он ждет, тем меньше надежд, кто разрывал сердце между двумя страхами — стремился хоть что-то разузнать о родном человеке и боялся услышать худую весть, потому что тогда померкнет солнце, не будет кого ждать и на что надеяться.
Нет, пока не заблудилось наше чупровское счастье. Я верю в добрую звезду нашей семьи. Раз объявился отец — значит, отыщется и брат. Домна Ивановна говорит моей матери: «Счастливая ты, Лукерья! Если есть кого ждать, то дождешься... А если нет в живых, то криком кричи — не дозовешься».
Говорит она с такой тоской и неподсудной людям завистью, что переворачивается все внутри.
...Выскочил к железнодорожному переезду. До станции оставалось не больше двух километров. Дорога шла через поселок. Свернул прямо на железнодорожные пути. Теперь если и пойдет эшелон, то увижу отца или он меня. Если, конечно, будет смотреть из вагона в мою сторону, если узнает меня, а я его, если поезд будет идти медленно, если он вообще не прошел, если...
Сколько этих «если»?! Как же все в жизни запутанно и непрочно! Бьются как рыба об лед два человека, надрывают сердца, а может случиться так, что проскочат мимо друг друга и будут потом казнить себя всю жизнь за то, что были рядом и не повидались, не сказали друг другу нужных слов, не прижались, не помолчали несколько минуток вместе. Время такое, что может случиться всякое.
Я уже не ехал, я шел с велосипедом в руках, огибая вагоны, спотыкаясь, через рельсы и шпалы и думал только об одном: «Скорее бы добраться до станции! Скорее бы!..»
Во рту так пересохло, что не ворочается язык. Остановил солдат железнодорожной охраны и спросил, куда иду. Молча кивнул в сторону станции.
— Порядка не знаешь, по путям шляешься. Наверно, он принял меня за железнодорожника.
У этого спрашивать про эшелон отца бесполезно, нужно у сцепщиков, составителей или ремонтных рабочих. И тут же решаю: раз часовой принял меня за железнодорожника— буду говорить, что работаю па соседней станции Бекетовка. Все станции в городе разбомблены в пух и прах, а эта чудом уцелела. Скажу: ремонтирую паровозы. Правда, депо на станции нет, но ремонтные бригады имеются. Мои перепачканные в саже и масле штаны и рубаха тоже что-то значат. Когда проходил мимо часового, он даже посторонился.
Я уже был почти у здания станции — одноэтажной и еще, видно, дореволюционной кирпичной постройки, но, кроме изнывающих от жары одиноких часовых, так никого и не встреч ил. Где-то за станцией, па подъездных путях, лениво громыхали вагоны да посвистывал маневровый паровозик. По людей не видно и там. Потоптался на ме^те, еще раз огляделся и направился через рельсы к зданию станции Волоча за собою велосипед, я уже дважды поднырнул под вагонами и собирался поднырнуть еще под один эшелон, как меня вдруг ухватил за руку невесть откуда появившийся человек. Я волчком крутанулся и вырвался, но велосипед упал. Человек подхватил его с земли и ловким рывком перебросил за спину. Тут же попытался поймать меня. Я отскочил в надежде, что он погонится за мной, и тогда можно будет выручить велосипед. Но он не побежал, а, схватив велосипед, прокричал:
— Опять воровать, теперь уже на велосипеде. Я тебе покажу!..
— Чего? — опешил я.— Ты что, дядя?..
— Я те покажу «дядя», я те покажу, бандитская твоя рожа, ты у меня поворуешь!..— И, выхватив дрожащей рукой из кармана свисток, начал ошалело свистеть.
Кажется, дело табак, я влип в какую-то дурную историю. По-хорошему надо давать стрекача. Но как быть с бригадирским велосипедом? Ведь не бросишь же его! Л что, если кинуться и вырвать?! Передо мной стоял тщедушный старенький человек в замасленной железнодорожной форме. Он был ниже меня ростом, да и слабее. Наверное, он разгадал мое намерение, быстро отскочил с велосипедом на несколько шагов ч с еще большим отчаянием стал дуть в милицейский свисток. Когда я пошел на него, он как-то растерянно и устало вынул свисток изо рта, немного посторонился, точно уступал мне дорогу.
Охота отнимать велосипед пропала. Просить, чтобы сам отдал, было противно, и я сказал:
— Вот так бы давно. Все равно никто не придет. Идем в комендатуру.
— Ничего, потерпи, сейчас явится охрана, сведу тебя под конвоем.
На призывные свистки железнодорожника, конечно, никто и не думал идти.
— Ладно, идем,— миролюбиво согласился наконец железнодорожник и полез под вагон.
Сейчас, когда он был под вагоном, мне ничего не стоило выдернуть у него из рук велосипед, сесть и спокойно уехать. Но как же тогда разыскать эшелон отца? И я полез за ним.
Моя покорность окончательно смягчила железнодорожника, и он спросил:
— Ты зачем сюда приехал?
— Воровать,— сердито ответил я.
— Не дури... Если я ошибся, то выясним...— Он обиженно помолчал и добавил: — Если кого с поездом ждешь, так и скажи. Одолели эти мешочники...
— У меня отец сегодня должен здесь проезжать... Он из госпиталя, на фронт...— Я чуть не задохнулся от обиды. Хотел сказать этому мужичонке, как я летел сюда, как спешил, но что ему до меня...
— Тогда извини, браток.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129