Считаю...
Завуч. Так в чем же дело?
Андрей. А если не сдержу слова? Получу двойку или еще что...
3 а в у ч. А что еще может быть с тобой?
А н д р е й. С кем-нибудь подерусь.
Директор. Ты, Андрей, поражаешь меня. И потом, случилось не со стенкой, а с тобой.
Она широко и откровенно улыбнулась, и я понял, что лицо ее совсем не злое, а открытое и доброе, а все, что я видел до этого, было маской, привычной маской, какую она много лет носит, чтобы приструнить сотни мальчишек и девчонок своей школы.
Последние слова Андрея развеселили всех, и напряжение немного спало. И только завуч не поддалась общему настроению.
Завуч. Так кто же за тебя, Чупров, будет отвечать педсовету? Может быть, твой отец?
Андрей метнул на меня тревожный взгляд. Я молчал: «Решай сам». Минутная растерянность скользнула по его лицу, потом он выпрямился и стал «колючим». Таким он становится, когда его не хотят понять.
Андрей (резко к завучу). Я, Клавдия Тимофеевна, боюсь нарушить честное комсомольское.
Директор. А это потому, что у тебя слабая воля.
Андрей. Ну и пусть слабая...
И Андрей, как это часто бывает с ним в такие минуты, наглухо «закрылся». Он словно ушел под панцирь, сквозь который не удавалось пробиться никому. Директор и завуч молча глядели в мою сторону: «Что же он у вас такой? Воздействуйте».
Но теперь воздействовать на него не мог и я. Андрей перехватил взгляды учителей и пришел мне на выручку.
Андрей. Перед шефами извиняюсь, больше такого не будет. Честное комсомольское даю... А чтобы никогда и ничего не случалось, пообещать не могу...
В комнате стало так тихо, что я, казалось, услышал дыхание сына, тяжелое и сбивчивое.
Завуч. Спасибо и на том, что правду говоришь.
Андрей молчал. По тому, как сжались его губы и сошлись у переносья дуги бровей, я понял, что он больше ничего не скажет.
Завуч сердито метнула взгляд на Андрея, потом на меня. Ее чуть прищуренные сухие глаза спрашивали: «Что ж, отвечайте вы, если сын такой». Мальчишки замерли. Первым моим порывом было встать и возмутиться тем, что здесь происходит, но благоразумнее было просто выйти, чтобы не вступать в спор при учениках. И я уже был готов уйти. Но меня остановил взгляд доброй и мудрой АП: «Не делайте глупостей, не делайте...»
Надежда Петровна рассерженно подняла голову, подчеркнуто утратив ко мне интерес. И только завуч продолжала осуждающе смотреть на меня.
Наконец ребят отпустили, и сразу поднялась Татьяна Сергеевна.
— Мне стыдно... Я не понимаю, что здесь происходит, Надежда Петровна...— Разгоряченное лицо ее заливала краска. Она приложила ладони к щекам и тут же отдернула их, словно обожглась.— Как же мы воспитываем? Разве так можно? — Голос дрогнул, она растерянно глянула на родителей и тут же умолкла.
— Татьяна Сергеевна, что с вами? — встревоженно повернулась к ней директор.— Успокойтесь, голубушка... Ну что вы...
— Я понимаю: они виноваты, виновата и я как клас-ный руководитель, но почему так судилище?
— Надежда Петровна,— сказала завуч,— давайте отпустим родителей. У нас еще много вопросов, чего же их держать.
Мы неторопливо и как-то пристыженно вышли.
Тихо переговаривались, тревожно поглядывая в конец коридора, где маячили фигуры наших сыновей. Школа непривычно и сиротливо затихла, только негромкий говорок женщин рядом да шарканье ног мальчишек в дальнем углу.
Вся эта затея с педсоветом показалась мне ненужной. Я не оправдываю мальчишек. Они виноваты и заслуживают наказания.
Но сегодня все было не так. Одни ребята хитрили и лгали, другие ершились, упрямились. Между учителями и учениками потерялся контакт? Ведь еще недавно слово учителя для них было все. «Так сказала учительница»,— упрямо повторял Андрей, и никакие силы не могли переубедить его, что может быть по-иному.
Выхожу из школы — Андрей ждет.
Как он воспринял этот педсовет и каким будет у нас сейчас разговор? Мне не по себе. Иду медленно, хочется собраться с мыслями, но во мне все еще клокочет возмущение происшедшим. Волны знакомого чувства, кажется, перекатываются через меня. Это все уже было, но только не со мной теперешним, а с тем Андреем из далекого сорок третьего.
...Возвращаясь из МТС, я, хоть и ругал Сиволобова, хоть и знал, что не мог подписать эти разнесчастные акты, все же чувствовал какую-то скрытую и непонятную мне правоту нашего главного бухгалтера. Ведь действительно, не для себя же он затеял всю эту канитель с переводом нашей пахоты в высшую категорию трудности. Идет война, мальчишки, инвалиды и старики с утра до ночи на развалюхах тракторах. Работа тяжелая, трудная. Какой же в том грех, если ее оценивают в бухгалтерии МТС по высшему баллу?
И все-таки выходила неправда. Мы вспахали сто восемьдесят гектаров, а нам записывали более двухсот, сожгли горючего столько, а в акте ставим больше... Ну и что? Чего я упрямлюсь? «Что же, все нечестные, а ты один честный?!» — спрашивал меня Сиволобов. И я не знал, что ему ответить.
С этими мыслями я возвращался в бригаду к Василию Афанасьевичу, и он должен был разрешить все мои мальчишеские сомнения. Может, нечто подобное теперь переживает и мой сын и идет ко мне со своими сомнениями, как когда-то я шел к Василию Афанасьевичу.
— Я же не мог, как Сережка Осташев, все обещать... Я правильно поступил?
В глазах у Андрея слезы, он не боится их и смотрит прямо, требуя ответа.
— Видишь, Андрей, все зависит от того, как собираешься жить дальше. Можно ведь было и не давать честного слова, чтобы не связывать себя нравственно, чтобы не отвечать...
— Да ты что?!
— Подожди, не перебивай! Но ты... я убежден, ты думал иначе. Тебе страшно оказаться болтуном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129