Я уже перескочил первую пару рельсов, прыгнул через кучу щебня, но меня кто-то так дернул за мешок в сторону, что я не удержался на ногах и полетел на шпалы между второй парой рельсов. Мешок не выпустил, но он оказался подо мной, и я тут же скатился с него. Впереди что-то с треском взорвалось, и мне прямо в лицо ударил колючий песок. Рука словно приросла к веревке, которой был перевязан мешок, и я, вместе с ним перекатившись через рельс, кубарем полетел с высокой насыпи... Проскочили!
Мама стояла перед своим мешком и обирала с юбки репьи и колючки. Глянула на меня, и вдруг ее лицо дрогнуло и поплыло.
— Ты что, ты... ранен? — Она глядела на мою щеку, и я почувствовал, что ее саднит.
— Да нет.
Мама подошла ко мне и стала отирать краем платка щеку.
— Ты что, упал? Лицо в песке.
— Споткнулся. За рельс ногой,— бормотал я. Не мог же я сказать, что меня кто-то дернул за мешок и я упал.
— Ну ладно,— успокоила мама,— тут царапина Давай дальше, а то машина уйдет...
Я стал поднимать мешок, но она спросила:
— А это что? Ты что, мешок порвал?
Я опустил его на землю и увидел, что из мешка торчит белый клочок материи... И только позже, когда увидел, как рвутся разрывные пули и когда сам стрелял ими, понял: мешок мой пробила именно такая пуля. Взрывы, которые с треском разносили щебень и песок вокруг нас, когда мы лежали под насыпью, тоже были от этих пуль. Выстрелом из карабина разрывной пулей я перебивал палку толщиной в руку человека.
Стрельба по живым мишеням, которую, видимо, на потеху себе устроили немцы, сыграла со мною злую шутку. Я совсем не помнил обратной дороги. Когда военнопленные начали расспрашивать нас о ней, я мог сказать только о танке в овраге да о собирающейся замерзнуть Волге. От мамы я услышал, что мы возвращались другой дорогой, и страшно удивился. Удивился до того, что прервал ее рассказ, спросив:
— А у танка мы отдыхали?
— Да,— ответила она, но дальше опять рассказывала военнопленным про ту дорогу, по которой я никогда не ходил. Мы, оказывается, пробежали весь двор лесопильного завода, а пошли через него, чтобы разведать другую дорогу. Здесь можно было короче выйти к волге.
После того как на нас «охотились», с моей памятью в Тот день произошло вообще нечто странное. Оставалось еще полдня, а память удержала только два эпизода, вернее два мига, которые будто ослепили меня, погасив вокруг все другое.
Мы стояли с мамой у оврага (видно, это был тот овраг, где грузились наши автомашины), и я смотрел на кромку тени и солнца, которая рассекала овраг. Под обрывом проходила тень, и там была серая, как камень, замерзшая земля, а рядом, на солнцепеке, по-весеннему ярко зеленела трава и в ней горело несколько цветков бессмертника. Ветер клонил их синие головки к земле, а они настырно выпрямлялись и тянулись к солнцу. Граница тени и солнца проходила всего в нескольких метрах от меня, и я содрогнулся оттого, что видел жизнь в такой близи от смерти. Оказывается, они рядом, и даже сразу не заметишь, где одно переходит в другое. Только когда отводишь глаза от кромки тени в одну сторону, видишь лето, а в другую — зиму.
И еще вот что запомнилось мне в остаток того осеннего дня сорок второго года. Когда мы вернулись, я увидел только фундамент дома, перед которым два назад остановилась наша машина. Низкий подвал будто в смертном испуге прижался, и таким он навсегда застрял в моей памяти. Я СТР-ял как громом пораженный перед этим приплюснутым и съежившимся подвалом. И никак не мог постигнуть как же можно было среди вселенских развалин, среди всеобщего и потрясающего разорения взять и чудом уцелевший дом? Как можно? Ведь людям негде жить. В нашей кухне земляной пол, еще не было сильных морозов, а стены промерзают насквозь нет и такого жилья. Забились в блиндажи, как суслики в норы. Надо же строить людям ведь они же люди! А тут взяли и за два род корень сломали исправный, не тронутый пожаром дом. Как же это?..
И каждый день приезжают сюда огромные, вагоны, черные автомашины, чтобы доломать то, что пощадили бомбы и огонь. Нет, я многого в этом взбесившемся мире, не понимал, хоть и садился понять. И во всем этом было одно и был один выход: мир опрокинули и растерзали фашисты. Они били в нас разрывными пулями, они этот целехонький дом и отняли у дедушки его дом. Они, все они, во всем виноваты только они.
Когда подъезжали к Гавриловке, стал отходить. Растормошил меня Касым. С мамой говорил военнопленный. Он снял с грязной, нечесаной пилотку и все время вытирал ею пот на лбу, висках птичьей шее, которая, мне казалось, вот-вот переломится. Рядом сидел Семен и, как только пожилой умолкал, сразу включался в разговор:
— А если не переходить полотно железной дороги, то можно проскочить мимо дома, откуда стреляли?
— Можно, но тогда вы не попадете в овраг,— устало отвечала мама,— и не выйдете к берегу Волги.
— А если через лесопильный?
Пожилой, передохнув, властно поднимал руку, что означало приказ умолкнуть Семену, и продолжал свой расспрос. Он уже «прошел» по нашему пути от машины До Волги, и сейчас его дотошные и въедливые вопросы, Требующие обстоятельных и точных ответов, «возвращали» пожилого назад, через развалины лесопильного завода. Я этой дороги не знал и ничем не мог помочь маме.
На меня наседал Касым. Я уже все рассказал ему про Волгу, про оба берега, про сало-ледоход и даже про горьковских плотников.
— Это один из ранних рассказов Алексея Максим, скапал он.—Меня интересует, что ты видел еще! Нее припомнили! — почти сердито добавил Касым.— Рассказывай, что видел, а не то, что переживал там! *')то лирика, Андрей, и дела не касается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129