именно в эти дни у него начало катастрофически портиться настроение: «Иногда прихожу в отчаяние...» Дорого бы я отдал тогда за это признание «победителя».
А внешне все вроде выглядело так, как оно было и раньше. Высокий, подтянутый немец в очках все так же ходил пешком через село к своей машине, которая ждала его у околицы, и так же возвращался от нее пешком. Но теперь, правда, в его моционах не было того строгого режима — отъезд в одиннадцать и возвращение в семнадцать. Теперь он мог выйти из дома в любое время суток и возвратиться тоже в любое время. Осталась только привычка ходить к машине пешком.
Толстяк все так же не мог одолеть одним махом ступенек крыльца. Поднявшись на последнюю, он жадно хватал открытым ртом воздух и смотрел мутными, ничего не выражающими глазами по сторонам, словно вокруг него были не люди, а муравьи или еще что менее значительное.
Офицер с плетеными погонами подъезжал на своем крохотном «опель-кадете», вбегал по ступенькам и скрывался за дверью, а шофер, приткнув машину в зелено-желтых разводах к самой стенке сарая, где когда-то стоял наш Дончак, укладывался спать. Внешне все вроде было так, как и три недели назад, когда мы появились в Гавриловке, но перемены все же нельзя было не заметить.
Мы тоже будто куда-то заспешили, заторопились, боялись опоздать и упустить в своей жизни такое, от чего зависело все.
Дедушка после отсидки в «холодной» и дня не пробыл дома, шнырял по селу со двора во двор, подолгу пропадал в избах, где жил кое-кто из «примаков», а потом нашел новое занятие — стал ходить на окраину села, в овраг, за развалины старой кузницы, где прятались десятка полтора немецких автомашин и расположились в землянках хорваты да словаки. Каждое утро эти машины уезжали в Сталинград за лесом, кирпичом и щебнем для блиндажей и землянок, которые теперь строились во всех окрестных балках и оврагах. Дед завел дружбу с солдатами, которые хоть и носили немецкую форму, но ненавидели своих хозяев и при всяком удобном случае готовы были насолить им.
Вечерами дедушка приходил усталый, перепачканный в глине, известке и кирпичной пыли, но веселый, переполненный хорошими вестями, потому что у гитлеровцев дела шли все хуже и хуже.
— Седня они заворушились, ох, заворушились. Машины туда-сюда, туда-сюда. Прямо каруселью ходят.
Глаза у дедушки озорные, смеются.
— Еще седня наших сердешных пригнали из лагеря.
Кожа да кости, смотреть страшно. Аж со станции Ремонтной гнали. Там лагерь — и все под открытым небом. Хорваты да словаки подкармливают их потихоньку. Хорошие они люди, да подневольные.
— Дедушка, а как же ты с ними говоришь?
— А так и говорю. Они ж славяне. Да и язык у них подходящий,— в улыбке обнажает беззубый рот дед.— Два раза ему скажешь, и он уже, как конь, мотает головой: «Добре, диду, добре».
В торбе, с которой дедушка ходил собирать колоски, он часто приносил несколько кусков хлеба, иногда пачку галет или концентрата: супа, каши. Почти всегда дедушка приносил с собою, как он выражался, что-нибудь из сбруи: сыромятные ремни, кусок войлока, седелку, а однажды приволок добрый хомут с крыльями из хорошей кожи. Собирать все это в доме для нашего дедушки было истинным наслаждением: видимо, он не терял надежду раздобыть нового коня.
Однако позже я узнал, что дедушка ходил к хорватам и словакам не только за этим. Были у него и другие дела. Как-то вернулся домой и радостно сообщил:
— Видно, супостатам совсем труба приходит — еще пленных на работу пригнали и даже на машины сажают...
Видя, что я навострил уши, дедушка оборвал разговор, но вечером мне все же удалось подсмотреть, как долго он шептался с мамой и тетей Надей. Мама отвечала дедушке сердито и, как мне показалось, невпопад:
— Нет! Не выдумывайте... Пусть лучше пропадет, сгниет...
Смысл их разговора стал проясняться, когда мама сказала мне, что собралась поехать с хорватами и нашими пленными на машине в Сталинград.
— Зачем?
— А барахло у нас там в яме зарытое,— поспешно ответила мама. И по тому, как это сказала, я понял, что она что-то не договаривает.
— Тогда и меня тоже бери с собой,— вцепился я. Но мама и слушать не хотела, а вот дедушка неожиданно поддержал меня.
— А чего, он дело говорит. Проскочит, как вьюн. Да и какой спрос с мальчишки. Ты вот что, Лукерья...— Дед задумался. А пусть он один и катит. Так лучше все обернется. Там за ним присмотрят хорошие люди...
Но мама вдруг необычно для нее сердито прервала дедушку, как прерывают давно надоевший спор:
— Хватит! Если и поедет, то только со мной.
Я вышел из землянки, сел под навесом перед кухней и стал думать, какие же дела у мамы могут быть в городе. Дела эти не ее, а, конечно, дедовы. А к дедушке от кого они пришли? Прибыткова немцы арестовали, взяли и «примака». Юра, вернее Гриша Завгороднев, исчез. Выходит, главные не они были. Кто-то остался в селе и командует. Кто? Да я здесь и не знаю никого. И кого узнаешь за три недели, если все сидят в избах, как мыши в норах.
Мама тоже ведет себя странно. Сначала ни в какую не соглашалась, а теперь даже меня готова взять с собой. Значит, все серьезно и иначе нельзя. Она бы не стала рисковать.
А одежда — это прикрытие. Поверить, чтобы в такую опасную поездку мама могла отправиться да еще взять с собою меня из-за каких-то вещей, хотя мы и считали их лучшими в доме (гардины, занавески с дверей, пара скатертей, мамины платья, белье и еще что-то, короче, два узла барахла). Это сказки для Сережки или Вадика. Зря они со мной в эту игру играют. Конспираторы...
После того разговора мама все чаще стала говорить, что в Сталинград каждый день ходят автомашины, а «у нас там в яме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129