Красноармейцы брели медленно, ступая осторожно, но поддерживая друг друга, будто шли по тонкому и скользкому льду. Мы стояли и смотрели на них, они на нас. И только еще один спросил:
— Далеко до берега?
— Нет, метров шестьсот,— ответил Витька.
— Мне и это далеко,— отозвался красноармеец и, еще ниже опустив голову, побрел вниз к реке.
Как прошли те раненые в конец улицы, так здесь больше никого и не было.
Правда, теперь и мы уже не бегаем по поселку, как раньше, а сидим, словно суслики в своей норе. И поселок кажется вымершим, все затаились и ждут. Чего мы ждем? Хотим переждать войну. А ее, наверное, нельзя переждать. Она то обманчиво затухает, то вдруг остервенело вспыхивает, и тогда молотят по поселку и с бугра и из-за Волги.
А вчера мы с Витькой видели немца. Разжигали свою «печь-агрегат», и вдруг вдоль нашей бывшей улицы на бреющем прошмыгнул самолет.
— Во! — заорал Виктор.— Прямо пешком по го ловам.
Мне показалось, что летчик нарочно накренил маши ну, чтобы разглядеть нас. Он прошел так низко, что . заметил очки и черный шлем. Летчик был большой, почти упирался головой в «фонарь», а может, он приподнялся, разглядывая, что мы делаем в своей яме?
Витька уверял, что видел лицо летчика.
— Прямо зубы блеснули, а лицо чугунное, и очки здоровенные.
Мы долго спорили, какой это был самолет. Мне показалось, «мессершмитт», а Витька уверял — «хейнкель».
Этого события нам хватило обсуждать до самой ночи. А утром мы опять были в своей яме. День выдался пасмурный, срывался сеющий дождик, и наши матери решили, пока совсем не раздождилось, сварить обед. Вынесли из блиндажа сухие дрова и быстро развели огонь. Но «агрегат» работал неважно.
— Тяги нет,— заметил Витька и взялся за фанерку.
Размахивая ею, он нагнетал воздух через дверцу под дрова, и дело пошло быстрее. Я выглянул из ямы и увидел, как дым густо пополз по развалинам горюновского дома.
— Тише ты! — крикнул я ему.— Сейчас врежут. Витька перестал махать, и наш огонь сразу сник:
теперь пришлось мне самому браться за фанерку, а Витька следил за развалинами.
Так у нас огонь то затухал, то вспыхивал, и мы измаялись вконец. Но вот варево начало закипать.
— Еще немного,— шепнул Витька,— и понесем.
И вдруг послышался короткий свист мины, и почти одновременно — два взрыва. Наш дым засекли. Не сговариваясь, мы выпрыгиваем из ямы и летим к блиндажу. Витька впереди, я у него почти на плечах. Противный, хрюкающий свист, и мы сваливаемся в блиндаж. Я ныряю вниз головой, сбиваю с ног Витьку. Катимся вниз по ступеням.
— Проскочили! — хохочу я.— Только ногу сильно зашиб.
Поднимаемся. Меня разбирает смех.
— Как мы летели! Прямо ласточкой.
Иду за Витькой и на ходу сую руку под пояс штанов к ушибленному бедру. Выдергиваю руку — на ладони кровь. Все в блиндаже испуганно смотрят на нас. Я нащупываю в бедре липкую дырочку, в ней кусок гвоздя. Хватаю его ногтями и выдергиваю. Это не гвоздь. На выпачканной в крови ладони — тонкий, сантиметров в полтора, осколок. Чувствую в бедре режущую боль, нащупываю еще осколок, но вытащить нет сил — нога горит огнем.
Меня ранило! Но почему-то ко мне никто не подходит. Все возятся с Витькой. Окружили, снимают с него рубаху, как с больного, он начинает хныкать все сильней и сильней.
— Андрей! Где твоя сумка? — шепнула мама, когда я шагнул в полосу света.— А это что? — берет она мою руку.— Ты что? А ну...
Меня кладут на нары рядом с Витькой. Он уже лежит на спине, без рубахи. У него на груди три красных пятнышка. Из одного, ниже соска, выползает красный червячок.
— И тебя тоже? — перестает хныкать Витька.
— Добегались,— нарочито строго ворчит мама.— Теперь с вами нянчайся. А ну? — Она уже нашла мою сумку, быстро срывает гремящую бумагу с бинтов и промокает струйку крови на груди у Витьки.— Ничего страшного. Нюра! Давай водку.
Витькина мать метнулась к закутку в блиндаже. Приподнимаюсь на локтях, запрокидываю голову и вижу быстрые руки матери. Что же они так долго с ним возятся? Бедро горит.
— Все! — торопливо переводит дыхание моя мама.— Теперь за тебя...
Но за меня берется тетя Нюра. Она уже пришла в себя и, щедро плеснув на руки водки, смывает кровь с моего бедра.
Витька перетянут белыми бинтами, как пулеметными лентами, тянет шею, заглядывает, что там делают со мной.
— Ничего, до свадьбы заживет,— говорит тетя Нюра. Моя мама молча помогает ей.
И действительно, огонь в бедре стихает. Только в ранке моей что-то подергивается, будто туда переместился пульс. Но эту боль перетерпеть можно.
.— Перепояшьте меня вот здесь,— показываю я на поясницу.
— Зачем? — удивилась тетя Нюра.
— Бинт же не будет держаться на бедре,— поясня ей.— Надо к поясу его привязать.
— А-а,— весело подмигивает она моей матери.— Давай, давай. И тебя увяжем, как Витю. Давай.
УХОДИТЬ!
Это была, пожалуй, первая ночь, когда мне не хотелось спать. Даже во время бомбежек и обстрелов, выставив своих сторожей-хранителей, я ухитрялся спагь. А теперь проходил час за часом, а сна не было.
Ночь выдалась спокойная. Где-то, конечно, грохотало и ухало — без этого теперь вообще не было жизни на земле. Бедро мое тоже унялось, ранка не пульсировала, казалось, ничто мне не мешало, а я ворочался с боку на бок, и тягучие, цепкие думы разрывали, разламывали мою голову.
Я думал о войне, о Косте, Степаныче, девчатах с Украины, о Сеньке и всей их семье, о себе, матери, отце, Сережке... Думал о тех, кто приютил нас в этом блиндаже: тете Нюре, бабке Усте, Витьке, дяде Мише, который с ополченцами нашего района бьется на Мамаевом кургане и не пускает сюда немцев, о наших защитниках — красноармейцах, которых оставалось все меньше и меньше там, за полотном железной дороги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129