Помню, я впервые прочел эти романы еще весной сорок третьего года, когда только что закончились бои в городе. Романы околдовали меня. Ничего подобного я еще не переживал. Сейчас у нас такая же голодная и холодная военная зима сорок четвертого, мы получаем скудный паек иждивенца: триста граммов рассыпающегося на морозе хлеба, а там недоступная сытая и тихая жизнь, какая только может присниться. В нашей землянке постоянный, нестерпимый холод. За дровами ездим на тележке к линии бывшей передовой. Шарим по разоренным блиндажам, где остались доска или обрубок бревна. А потом километров пять-шесть, а то все десять тащим тележку. Впрягаемся с младшим братом — и по полю, через овраги. А там совсем иной мир, иные люди. И я, перечитывая романы, опять попал туда и несколько недель жил жизнью бесстрашного и кристально чистого Рудина, умного Лаврецкого и обаятельнейшей Лизы Калитиной.
...Как я делал доклад, не помню, но знаю, что мне еле хватило двух уроков, чтобы рассказать о «Ру-дине».
Рассказ о «Дворянском гнезде» было решено слушать через неделю. Но грянула ранняя весенняя оттепель, и наша бригада заспешила в поле. Стало уже не до романов Ивана Сергеевича и не до школы.
Недавно я сиял с полки темно-зеленый томик сочинений Тургенева с этими романами и дал Андрею. Видно, я очень горячо говорил, и он тут же принялся за чтение. Однако потом я видел, что книга недвижно лежала на тумбочке перед его диваном несколько дней. «Рудина» он все же прочел, а «Дворянское гнездо» так и не одолел. Я обиделся за Тургенева, а заодно и за себя. Читает всякую ерунду! Про шпионов, убийства может двести страниц проглотить за вечер, а тут величайший художник его не трогает.
После того случая долго не мог говорить с ним о литературе. Потом все же спросил:
— Ну как романы?
— Ничего, неплохие,— протянул он.— Я думал, хуже.
— Как ты говоришь?
— Как? — притворно-наивно пожал он плечами.— А что, я не могу иметь своего мнения?
— Можешь. Но ты должен сначала прочесть, а потом иметь свое мнение.
— Я прочел. А что я, Тургенева не знаю?
— Не знаешь.
— Мы его проходили. По «Отцам и детям» писали сочинение.
— Ну и что?
— Скучный роман.
— Конечно, там никто никого не режет, не стреляет.
— Почему же? Базаров режет лягушек, стреляет в Павла Петровича...
Я рассмеялся. Иногда он бывает остроумным.
Мне нравятся современные мальчишки, я им часто завидую. В них есть то, чего не было у нас. Они больше информированы, раскованнее мыслят, более самостоятельны, не принимают ничего на веру, хотят дойти до всего сами. Но есть и такое, что настораживает, а иногда и пугает. Хорошо понимаю, что у молодых людей во все времена были горячие головы, повышенное самомнение и критическое отношение к авторитетам, и все же...
Как-то вечером застал Андрея за раскрытыми книгами о войне. На столе лежат «История Великой Отечественной войны», воспоминания маршалов Чуйкова, Рокоссовского, Еременко. Здесь же толстенный сборник статей немецких генералов «Мировая война 1939—1945 гг.».
— Первое комсомольское поручение?
— Знаешь,— поднялся Андрей,— меня избрали руководителем группы докладчиков школы.
— Поздравляю. Это уже серьезно.
— Я знаю. Сейчас готовлю доклад.— И тут же добавил: — Выбрал про Сталинград. Скоро годовщина Сталинградской битвы...
— А что ты успел написать?
— Вот,— протянул он мне двойной листок из тетради, исписанный корявыми стелющимися строчками.— Здесь только даты, цифры, а там я буду говорить своими словами. Я хочу рассказать про Дом Павлова, про Мамаев курган и о том, как мы нашли там осколки и патрон А еще хочу рассказать, как мы жили у Дома Павлов и как с мальчишками лазали по мельнице, какие та толстенные стены и все изгрызенные.
— А ты помнишь?
— Чего же не помнить,— обиженно приподнял плечи Андрей.— Все помню.
— Ну давай, давай, твой возраст уже позволяет обращаться к воспоминаниям.
Андрей покраснел, и хотя у нас была договоренность на шутки не обижаться, явно обиделся. Отвернулся, помолчал, а потом сердито:
— Все равно это расскажу...
— Рассказывай. Личные впечатления оживляют доклад. Но скажи, почему ты не соблюдаешь наш уговор? Помнишь, как поступили с Паниковским, когда он нарушил конвенцию?
Андрей натянуто улыбнулся. Мир был восстановлен.
— И еще одно пожелание. Не говори, что Волгоград самый лучший город в стране, и не забывай, что, кроме Сталинградской битвы, были битвы иод Москвой, Ленинградом, Одессой, Севастополем.
Я вижу, что Андрей уже готов спорить, отстаивать свой родной город. Сейчас запальчиво посыплет свои «зато после Сталинграда у фашистов был траур», «зато там Волга...», «зато...» и еще добрую сотню этих «зато».
Андрея трудно переспорить. «Защищать» Сталинград будет до хрипоты. Если же сейчас перевести разговор на другое, то он с большей серьезностью задумается над сказанным мною. Не раз наблюдал этот психологический парадокс.
— А это зачем тебе? — спросил я, указывая на книгу немецких генералов.
Андрей смущенно смотрел на меня.
— Ну как же, ведь интересно, что сами немцы говорят про Сталинград.
— А ты разберешься? Там они все по-своему оценивают.
— Я знаю... Они все валят на Гитлера. Вроде во всем виноват он.
— А ты как?
— Наши им поддали, вот и все. Они же пробовали пробиться из окружения, да силенок не хватило.
— Зрело мыслишь, давай готовься.
— А можно мне рассказать про вашего Гришу-разведчика?
— Можно! Только не сочиняй много.
Лицо Андрея вспыхивает. Он опускает голову, смотрит куда-то мимо меня, но тут же, овладев собой, раздраженно спрашивает:
— А когда же мы поедем к Грише в совхоз?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129