.. Такую землю пахать труднее, чем целину. Надо ставить высшую категорию трудности.
Он сердито отбросил мои акты. Я растерянно молчал. Мне стало жарко. Наконец я выдавил:
— Так это же весь отчет переделывать...
— Ну и переделаешь,— рявкнул старикан.
— Такие акты не подпишет председатель,—попытался я возразить.
— Подпишет,— примирительно сказал Сиволобов.— Уже подписал...— И он достал торчавшие из моей полевой сумки чистые бланки актов с подписями председателя и бригадира.— Поставишь еще и свою подпись, и все будет в порядке,— уже совсем миролюбиво закончил он,— дело нехитрое.
Я покраснел. Александр Иванович положил на мое плечо руку и, заговорщически сощурив глаза, молча киснул мне: давай, мол!
Когда переписал акт, работа нашей бригады сразу увеличилась почти на четверть. Я ахнул. Общая цифра вспаханной земли оставалась той же, но, повысив категорию трудности, я получил другое количество гектаров в переводе на мягкую пахоту. Вместо ста восьмидесяти теперь получалось более двухсот гектаров. А именно по ним определялось начисление трудодней трактористам, прицепщикам, расход горючего и, конечно, оплата колхоза государству за работы МТС. Вот так штука! Но это же обман?
Мне опять стало жарко. Столько надрывались у этих тракторов, мерзли, голодали, выколачивали гектары по соткам, а тут одним росчерком пера все перевернулось... Уж как мы с бригадиром искали, куда бы списать недостающее горючее, а до такой штуки не додумались. Василий Афанасьевич, конечно, знал об этих категориях трудностей. Да мы и так ставили в отчете больше, чем она на самом деле была. Но чтобы вот эдак — смотреть на черное и говорить белое... Извините...
— Ты чего, Андрей Николаевич,— насмешливо спросил Сиволобов.— Запутался в трех соснах?
— Запутался...
— Давай посмотрим, что ты здесь нарисовал.
— Да нет, я уж сам как-нибудь...
— Ну, ну, давай.— И главбух отвернулся.
Переписывать второй акт я не стал. Получалось беспардонное надувательство. Мы обманывали колхоз. Он должен будет сдавать зерно государству и платить нам, трактористам, за работу, которую мы не делали.
— Как же это так? — спросил я у Сиволобова.
Он неторопливо стащил с переносицы очки и молча уколол меня острым, точно шило, взглядом.
— Ты что, действительно не понимаешь или дураком прикидываешься, ты же эмтээсовский?
Теперь в глазах старика, кроме злости, было еще любопытство.
— Ты что ж думаешь, Андрей Николаевич, один ты честный, справедливый, а другие обманщики?
— Ничего я не думаю...
— Нет, думаешь, вижу по глазам. И напрасно! Хотя и некогда мне с тобою долгие разговоры водить, но давай разберемся. Ты считаешь, что мы обманываем колхоз? А кому от этого выгода? Мне? Или вот им? — он кивнул на женщин.— Мы получаем зарплату и карточки. Значит, нет! Выгода прежде всего государству. А о ком мы сейчас прежде всего должны думать, скажи мне? О ком? Ты, наверное, комсомолец?
— Комсомолец, но...
— Погоди,— предостерегающе поднял он руку,— не лезь поперед батька... Давай теперь посмотрим, кто еще от этого в выигрыше.
— Трактористы...
— Соображаешь,— криво усмехнулся Сиволобов,— выходит, не такой уж ты дурак. А кю такие трактористы? Кто главная фигура в поле? И получает ли он за свой труд лишку? Ты думаешь, что здесь обман? — и ткнул он пальцем, как пикой, в акт.— А ты спроси у трактористов.
— Я спрошу у председателя.
Охота возражать у меня пропала. Я понял, что ничего не докажу. Мою подавленность Сиволобов понял по-своему и закончил доверительно:
— Эх, Андрей свет Николаевич, ты только начинаешь жить! А в ней, нескладной, не все по-писаному. Тут соображать надо. Ну, пожурит тебя малость председатель, так что из этого? Зато интересы государства отстоял, интересы МТС и своей бригады.
— Не надо бригаде никаких подачек.
— Какие подачки? И почему ты за всю бригаду говоришь? Давай кончать разговор. Меня работа ждет.— Он немного помолчал и равнодушно добавил: — Ваши гектары уже давно включены в общий отчет МТС.
— Хорошо...— отодвинул я от себя бумаги.— Подписывать все равно не буду.
Резким движением головы, словно хотел боднуть меня, Сиволобов стряхнул очки на переносицу и встал. Вперил в меня вопрошающий взгляд и вдруг, словно передумав, махнул рукой и вышел из-за стола.
— А-а, ладно, черт с тобой!..
Прошел к подоконнику и начал рыться в папках. Всем своим видом старик подчеркивал, что утратил всякий интерес к моей персоне. Выходило, мое несогласие никому не нужно. Я даже растерялся. С кипой бумаг в руках Сиволобов обошел меня, как люди обходят шкаф, и, склонившись над столом, стал говорить с сотрудницей. Потом, не поднимая головы, бросил мне:
— А акты ты оставь... Конечно, без своей подписи. Отчет переделаешь и привезешь через десять дней. Все.
Схватив полевую сумку, я кинулся к выходу.
— Привезет, да кто-то другой!
Ну и дед! Только бы выбраться из этого села. Ну и дед!
Селу, казалось, не было конца. Удивительно, как они похожи друг на друга, прифронтовые села, словно стаи общипанных птиц! С домов сорваны ставни, обшивка, и ни единого деревца, ни кустика. Все сожжено за зиму или увезено на строительство блиндажей на передовую. Некоторые дома разорены до самого фундамента.
Прифронтовые села как люди после страшного голода— кости да кожа. Улицы заросли травой. Люди сюда не вернулись. Села исчезли навсегда. Сотни лет стояли. Рождались, жили и умирали люди, теперь ничего не стало, смела война. Не стало моего родного Ягодного, нет Елхов, Гавриловки, Питомника... Сколько их между Волгой и Доном? А сколько по всей стране?
Когда вступал в комсомол, в анкете записали:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129