«Мессершмитт» зашел сбоку, и наш самолет, продолжая снижаться, стал дымить. Немец отвернул и погнался за другим. Это был тот летчик, который пролетел над нами с Витькой. Я узнал его по оскалу зубов. Смотреть больше не мог. Заплакал и ушел в блиндаж.
Лежу час за часом без сна, а мысли мои вертятся бесконечным колесом, цепляются одна за другую. Я не знаю, как их оборвать, как выйти на прямую дорогу. Ведь надо же куда-то идти, необходимо до чего-то додуматься, а я верчусь, как белка, в этом заколдованном колесе. И нет из него выхода. А он должен быть. Я это знаю. Война меня тоже кое-чему научила. Только надо искать, искать, надо что-то делать, куда-то идти.
Я ухватился за эту мысль: «Именно идти! Не сидеть в мышеловке! В ней обязательно прихлопнут. Надо идти. Идти всем. Горюновы тоже с нами. Мы с Витькой старшие мужчины в доме.— И тут же возразил себе: — Домов-то нет!» «Все равно,— ответил,— мы старшие в блин-даще. Отцы нас оставили здесь за себя,— нам и решать. Надо уходить». «Куда?» — снова спросил я себя. «Туда, где нет войны». «Она сейчас везде, на всем свете, кругом только война, и больше ничего нет». «Уходить туда, где есть наши красноармейцы. К ним, к людям...»
Я все-таки выбрался на дорогу. Выбрался. Решено главное.
«Так. Куда? — снова спросил себя.— Уходить, и все. Хуже, чем здесь, не будет. Мама тоже говорила: хуже не бывает». «Как уходить? Мама никогда не бросит ни продукты, ни одежду. Нельзя. Дело к зиме». «Ну, и как же быть?» «А все взять с собой». «Как?» «На тележку. В овраге даже дрожки есть. Там и лошади раньше бродили— и раненые и здоровые. Теперь, конечно, поубивали. А может, где-нибудь какая спряталась. Можно поискать,
1 Всего в период боев в городе наша авиация произвела 45 325 самолето-вылетов (в среднем ежесуточно 676 самолето-вылетов), сбросив более 15 400 тонн бомб. За период боев за город было уничтожено и повреждено 929 самолетов противника (Вторая мировая война. 1939—1945 гг. Воениздат, 1958, с. 322).
Вот бы на лошади!» «Куда?» «Куда, куда! — передраз-1 нил я своего двойника-спорщика.— Куда глаза глядят| Только подальше отсюда».
Настырный спорщик опять сбивал меня, толкал в беличье колесо, но я уже вцепился зубами в спасительное «Уходить!». Уходить, и все! Надо сейчас же обдумать, как мы это сделаем. Как будем уходить от войны .. Я, кажется, начинаю дремать. Явь путается со сном. Надо все хорошо продумать.
Так. Правильно: мы едем все на дрожках. На тех, что я видел в овраге. Вот они. Да, мы едем по степи. И с нами отец. Он в майке, в той, в которой любил ходить дома. А на мне костюм. Откуда костюм? Он же сгорел на пожаре. Нет, целенький, без дырок. В руках у меня вожжи. Впереди стреляют. Вырастает лес взрывов. Кричу отцу: «Надо поворачивать. Там война!» Он смеется: «Езжай, езжай!»
Он ничего не знает, он не был на нашей войне и напрасно смеется. Взрывы катятся на нас. Ближе, ближе. Сейчас накроют. Кричу. Но крика не получается, голос сел. Только хрип, удушье. Такое уже было со мной. И не во сне. Сейчас тоже не сон, потому что слышу, как ухают и сотрясают землю взрывы. Вот-вот они накроют нас. Отца уже нет. Нет и дрожек, а есть разрастающиеся режущий свист и взрывы, от которых глохнешь. Блиндаж встряхивает. Что-то падает с полки. Вскрикивает тетя Нюра.
— Господи, господи, да что же это?
Я тяну на голову одеяло. В блиндаже уже никто не спит. Сергей жмется ко мне, испуганно сопит, вот-вот захнычет. Три дня назад его контузило волной от взрыва тяжелого снаряда.
— Не успел добежать до блиндажа,— плакал оглохший Сергей.— Не успел...
Сейчас глухота его прошла, но его все еще сотрясала дрожь. Она какими-то волнами пробегала по его телу, и это пугало меня.
Прижимаю его рукой, он, напрягаясь, ждет нового взрыва, потом шепотом спрашивает:
— Ты чего стонал? Опять нога заболела?
— Нет, лежи.
Еще плотнее прижимаюсь к брату. Он успокаивается, вдвоем не так страшно. Заворочался на нарах и Витька. Он что-то шепчет Сережке. Теперь совсем не страшно. А главное, я знаю, что делать.
— Мы уходим,— шепчу Сергею. Витька высовывает голову из-под одеяла и тянется к нам. Застонал, видно, неловко повернулся,— у него все еще болит грудь. Его ранки заживают хуже, чем моя. А все оттого, что ленится делать перевязки. Тетя Нюра замаялась с ним.
— Куда уходим? — дышит мне в лицо Витька. Он уж залез под наше с Сергеем одеяло, горячий, как печка. Наверное, опять температурит.
— Уходим отсюда. Понимаешь, надо к нашим... Витька молчит, а потом вновь шепчет:
— А как же мы пойдем?
— Я зна-а-аю...— за меня отвечает Сережка.— Нам к бабушке надо. У них дом...
«Мудрый у меня брат, конечно, к бабушке, в Беке-товку. Слухи доходили, что у них там и дома целы».
— А как к бабушке, кругом же немцы?
Теперь Витька шепчется с Сергеем, они продолжают мой спор с самим собой. Понимают: пока живы, надо что-то делать.
— А мы по берегу Волги,— говорит Сергей,— прямо под кручей и пойдем.
«Ты гляди! Ай да Серега!» Мне уже и спать не хочется, и обстрел вроде бы стихает.
— Как же мы пойдем, ведь стреляют?
— А мы ночью.
— Ночью тоже стреляют. Слышишь, как бухают? Сергей сопит. Он думает.
— А мы переждем. Когда перестанут...
— Надо утром все высмотреть,— соглашается Витька,— все подготовить и идти всем вместе... Надо сказать Костиной матери.
Нет, Витька — хороший парень. Он не виноват. Ему, наверное, и самому стыдно за то сало. И тетя Нюра хорошая. Это все война. Она людей гнет.
— Вы чего колготитесь? — тихо спрашивает мама.— Спите! Теперь до утра стрелять не будут.
— Мы спим,— отвечает Сергей. И, повернув голову ко мне, шепчет на ухо: — Нам только до оврага добежать. А там прямо к Волге. И по берегу...
«Нам только пережить эту ночь,— думаю я,— дождаться утра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129