..». Они меня, наверное, подготавливали к поездке психологически, да и всех наших соседей хотели уверить, что мы едем за вещами.
И вот однажды, когда дед вернулся от хорватов и они пошептались с мамой, было объявлено:
— Едем завтра! — Мама произнесла эти слова твердо, но испуг и волнение от меня ей скрыть не удалось. Лицо закаменело, и улыбка у нее получилась тугая, через силу.
Вечером, когда все сидели за скудным ужином — жидкой кашицей-кондером и у мамы прошел испуг, дедушка успокоенно рассказывал:
— Завтра снаряжают три машины. Едут словаки и наши пленные. Охрана немецкая. Дальше такая препозиция: груз они берут километрах в трех-четырех от вашего дома. По рассказу, где-то в поселке лесозавода. А машины стоят там не меньше двух часов. Не меньше. Вот на них и равняйте свои дела. За два часа, кровь из носа, а вы должны обернуться. Если не будете успевать, черт с ним, с барахлом. Только до Волги и обратно...— Дедушка осекся, будто сказал что-то лишнее.
— А кто же нас возьмет? — выручил я его, чтобы сгладить неловкое молчание.
— Возьмут, уже договорились,— ответила мама.— Отдали кусок сала, десяток яиц да пять стаканов пшена. Дорого, конечно,— вздохнула она,— да что делать Сало и яйца немцам, а пшено словакам.
Это было действительно так. Видел, как она передавала с дедушкой продукты, но я думал, что они предназначались пленным.
— А как же они взяли? —хотел выведать я у мамы побольше.
— Взяли,— опять вздохнула она.— Ведь договор со словаками шел. Когда вернемся, придется отдать еще столько.
Дальше дедушка рассказывал о том, как мы будем ехать, и разговор уже происходил, когда Сергея, Вадика и Люсю уложили спать.
«Так вот куда пошли отцовы хромовые сапоги!» — с горечью думал я. И мне так их жалко, что я готов был кричать на маму. «Как ты смела?» Ведь это были его выходные сапоги, которыми он гордился и которые жалел. Надевал только по праздникам. А они отдали менянные на них сало и яйца каким-то сволочам, которые топчут и убивают нас!
Дедушка вроде бы заметил мое негодование и строго прикрикнул:
— Ты, Андрюха, охолонь и слушай, что тебе старшие говорят. Слушай! И не копырь губы
Когда наш дедушка злился, с ним шутки были плохи. И я стал слушать.
— Залезете в кузов и сразу под брезент,— продолжал дедушка.— Сидеть смирно до самого места и носа не высовывать. Поняли? А на месте по команде пленных выскакивайте— и стрекача. Ты знаешь, что дальше, Лукерья.— Дедушка умолкает и не то жует, не то шепчет; губы шевелятся в заросших бороде и усах, щурит глаз, будто просматривает дорогу.— Вот так. Не позже чем через два часа, как штык, у машины. Вернулись и опять ждите команды, на глаза охране — боже упаси. В машину ныряете перед самым отъездом. Кузов уже загруженный, и вы сразу под тот же брезент. Понятно?
— Понятно,— кивала мама. А я молчал, сердился на деда.
— Вот и все,—закончил дедушка и добавил:—Даст бог, съездите...
Я не знал, как маму, но меня не очень пугала эта поездка.
Больше того, меня так и подмывало побежать к Ваське и невзначай обронить: «Вот видишь, еду в город.— И, понизив голос до шепота, бросить:—Дело одно наклевывается». И пусть он тогда со своими секретами и конспирацией завертится, как волчок, вокруг меня.
Но я знал: этого делать нельзя. Есть конспирация, дисциплина, и ей надо подчиняться. А вот вернусь, тогда, пожалуй, и намекнуть не грех. Так, легонько, походя, пусть у него челюсть отвалится.
Засыпал я, преисполненный уважения к себе. «Наконец-то меня перестали считать мальчишкой и доверяют настоящее дело. Дед сказал: «Делайте свое дело». Какое? Это я узнаю завтра. Главное, доверяют».
Спал хорошо, и когда утром дедушка сказал, что ночью прилетали «кукурузники», бросали бомбы, я удивился.
Прошмыгнуть в кузов машины было делом нехитрым. Мы знали, где стоят грузовики, и знали, в какой нам садиться, поэтому, как только мужчина в пилотке и в серой шинели с оторванным хлястиком (мама назвала его Семеном) подал нам знак, мы быстро перемахнули через низкий борт кузова. Наш грузовик, впрочем, как и все автомашины у немцев, имел над кузовом тент, однако, как и было условлено с Семеном, мы сразу залезли под брезент, брошенный в кузове.
Минут через десять я услышал: в кузов взбирались люди. Загремела приставленная к борту лавка, и, когда машина тронулась, кто-то спросил:
— Ну, как? Вы живые тут?
Я, затаившись, молчал. Не отозвалась и мама.
— Потерпите,— сказал тот же голос,— выедем на тракт, тогда и переведете дух...— Говорил, понятно, тот, кого мама называла Семеном. Судя по слову «тракт», Семен был не из нашей местности. Слово это я слышал от тех красноармейцев-шоферов, которые прошлой зимой стояли у нас на квартире. А они были с Урала. Может, и этот родом оттуда и знает дядю Сащу? Машину перевалило с боку на бок. Значит, мы еще не выехали на грейдер, который он называл трактом. По голосам в кузове можно было понять, что, кроме нас, ехали еще трое. Немцев-охранников что-то не слышно. Неужели они отпустили одних пленных?
— Пусть глотают нашу пыль,— слышу я чей-то злорадный голос.
Это, конечно, он об охранниках, которые едут за нами. Когда мы отъезжали, я слышал шум моторов других машин. Значит, там охрана, за нами, а словаки впереди. Сколько охраны? Может, пленным легче убежать в городе: нырнул в развалины... И мы с ними. А как же Сергей, дедушка, все, кто остался в Гавриловке?
Я добрался до дыры в брезенте. В кузове полумрак. Сквозь пелену пыли проступают силуэты людей. Ошибся: военнопленных четверо. Трое время от времени перебрасываются фразами, а четвертый, подперев широкое скуластое лицо ладонями и упершись локтями в колени, дремлет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129