Они сейчас Тоже заговорили. Заскрежетали и зафукали тяжелые минометы, и сразу река и город отозвались раскатистыми Громами взрывов.
Вот тебе и тишина! Да тут, пожалуй, бывает такое, что небу жарко. Пригнулся и побежал с такой прытью, будто меня подняли на крылья эти взрывы. Я опять в своей стихии. Нет, наш Сталинград еще бьется!
Мама сидела на краю ямы и рассматривала наш семейный альбом. В руках фотография Виктора, которую он прислал в мае. И письмо было майское, последнее.
Брат в зимней лётной форме, сфотографирован по пояс. Мама молча показывает мне фотографию, и я вижу, что низ у нее кто-то отгрыз. Перевожу взгляд на альбом: он в двух местах пробит осколками.
Мама так расстроена, что, видно, ничего на слышала, а вернее, ей сейчас не до этой вдруг поднявшейся пальбы. (Зна смотрит йа пробитую осколком фотографию, и ее нижняя губа и Подбородок дрожат. Она вот-вот разрыдается, и я боюсь ее слез. Она уже плакала. Это Заметно по осунувшемуся й как-то сразу опавшему лицу. Сейчас она изо всех сил крепится, но плечи ее сотрясает дрожь, беру альбом й засовываю в мешок.
— В овраге была?
— Была... там тоже никого...
— Надо идти,— показываю ей часы,— уже второй час...
—- Надо, надо,— поднимается мама,— я сейчас, сейчас...
Перетягиваем мешки веревками, получается что-то вроде переметных сум. Груз у нас нетяжелый, только Громоздкий. Все готобо* Кам перед прыжком в холодную воду, медлю, отдуваюсь. Мама уже, согнувшись, побежала меж развалин, а я стою, вот сейчас решусь, вот Сейчас. Откуда эта робость? Даже не робость, а непонятная заторможенность во всем теле. Меня сковывает дурное предчувствие! мы больше никогда не вернемся к родному пепелищу оно уже не наше, здесь умерло, все чужое, и сам я совсем другой.
Здесь жил другой мальчик. Он бегал в школу, гонял в футбол, плавал к плотам, которые медленно спускались вниз по Волге, написал первое письмо девчонке-однокласснице, дрожал от страха при взрывах... йтот Мальчишка Потерялся где-то в этих развалинах, ой исчез, развеялся, как исчез и развеялся пепел с нашего погорелья, его унесли злые осенние ветры и дожди. Я теперь как дед Степаныч, меня мучают предчувствия, и я верю в приметы.
по живым МИШЕНЯМ
Мамин мешок замер, она машет рукой. Подхватываю свой и прыжками, как заяц, скачу через камни и ямы. Сердце колотится, пульсирует ранка в бедре, жарко. Расстегиваю пуговицы телогрейки, ветер холодит грудь, щею. Теперь могу без передыху бежать аж до самой автомашины. Я уже оторвал себя от той жизни, она за моей спиной, она там...
Мама поджидает меня, прислонившись мешком к обрушенной стене. Дальше бежим вместе, она чуть-чуть впереди, я на полшага сзади и сбоку. Бежим молча до самого оврага, а здесь, у опрокинутого танка, сбрасываем мешки с плеч и садимся на них отдыхать.
— У нас еще пятнадцать в запасе,— глядя на часы, говорю я маме, но она молчит. Мама молчит, когда занята чем-то серьезным и трудным. Эту дорогу она, видно, считает самой трудной.
Как же все-таки оказался здесь танк? Свалиться с моста он, точно, не мог. Слишком далеко лежит от опор. Значит, спустился в овраг где-то у самой железной дороги и шел по дну, а здесь перевернулся. Почему? Наскочил на мину? Но танк целехонек, даже гусеницы не перебиты. Залезть бы в него да пошарить. Вон и открыт. Но мама берется за мешок. Еще два таких броска — по километру, и мы на месте.
Танк скорей всего стад вылезать и? оврага и опрокинулся. Эти мысли мне приходят, когда мы взбираемся по круче. Конечно, он дошел до моста, дальше идти некуда: там огромная воронка от бомбы, и он, полез в гору. Вот потеха была, когда фрицы кувыркались. Посмотреть бы!
Выбрались из оврага и бежим вдоль полотна дороги. Вдруг свист пуль запальчивый треск выстрелов. Повернул голову. Стреляют сгоревшего и наполовину разрушенного дома, который метрах в четырехстах
Что их там всполошило и куда они палят?
Еще ниже пригнувшись, продолжаем бежать, но пули запели совсем рядом, стали биться в насыпь. Несколько фонтанчиков выскочило из земли прямо перед нами. Ударило в рельсы и с таким звоном, что мы разом упали наземь. Лежим, а стрельба не прекращается. Да что ж это такое? Так мы и опоздать можем! И вдруг я понимаю: из дома бьют в нас. Поднял голову — пули взвихривают песок в насыпи, под которой мы лежим. Испуганно переглянулись. Мама показала глазами, что надо отползать назад, и медленно потащила за собою мешок. Но струйки песка стали всплескиваться там, куда мы ползли. Замерла, затихла и стрельба, только изредка пули ударяли в насыпь и шпалы над нашими головами. Но стоило нам зашевелиться и двинуться вперед или назад, как стрельба осатанело разгоралась.
С нами будто играли в кошки-мышки. Кошка спряталась там, в развалинах дома, и, как только мы начинали двигаться, она выпускала свои огненные когти. Били из винтовок. Несколько раз коротко ударил автомат, но тут же замолк: из него до нас не достанешь.
Казалось, лежим давно. Даже мерзлая земля стала оттаивать под нами. Тоскливо повернул голову в сторону дома. Там молчали, но я уже спиною чувствую: чьи-то хищные глаза цепко вцепились в мой затылок. Те, кто там, «забавляются» — гонят нас на насыпь железной дороги. Они, сволочи, похоже, знают, что у нас нет больше времени. Через двадцать — тридцать минут уйдет машина, и тогда...
— Я досчитаю до десяти, и мы побежим...— услышал я свой осипший, будто со сна, голос.
Мама ближе прижалась к мешку. Я начал считать.
— Раз, два, три... четыре...
Счет шел все медленнее и медленнее, а скоро и совсем застопорился. Мама подняла голову, крикнула:
— Пошли!
Вскинув мешки на плечи, мы кинулись через насыпь, и сразу воздух разорвали тонкий писк и сухие раскаты выстрелов за спиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129