Я знаю, знаю. Не давайся им в руки! Перед тобой – вся жизнь. Проживи ее так, как хочется тебе. Тогда тебе придется упрекать только самое себя, Не позволяй другим сковывать тебя. Ни за что!
– А что ты скажешь о маме, которая как каторжная работает по целым дням у себя в конторе, в то время как другие женщины ее лет живут припеваючи – обеды да вечера, да сон после обеда, и муж, работающий на них?
– Вздор, чепуха! Какая там каторга! Ей это страшно нравится. Твоя мать с большим удовольствием читает земельные акты, чем романы. И, кроме того, ей вовсе не нужно так работать. Мы могли бы жить на ренту. Конечно, скромно, но могли бы. А почему не дать тебе заняться чем-нибудь? Вот что мне хотелось бы знать. Почему не…
– О, я бы с радостью! Все девушки… то есть все те, кто мне нравится… имеют какую-нибудь работу. Но мама говорит…
Тетя Шарлотта презрительно фыркнула:
– Я знаю, что говорит твоя мама: «Мои дочери ни за что не будут работать из-за куска хлеба». Она считает себя передовой женщиной. А на самом деле она – второе издание твоего деда. Тот тоже считал, что идет впереди своего поколения. Ничего подобного! Если правду сказать, так он отставал от него.
По временам на тетю Шарлотту, на тихую, задумчивую тетю Шарлотту, вдруг нападал воинственный задор. В такие моменты в ней проглядывала девочка Шарлотта пятидесятилетней давности. Стычка с Керри Пейсон (из тех стычек, как это ни странно, Шарлотта обычно выходила победительницей) часто давала толчок для такой скоропреходящей метаморфозы. Тогда от избытка чувств она даже принималась напевать высоким, надорванным фальцетом старинные песенки весьма легкомысленного содержания. С годами, странно сказать, подобное настроение находило на нее все чаще и чаще. Нечто вроде второй молодости. Словно жизнь, причинившая ей столько зла, была ей больше не страшна.
Несмотря на все препятствия, Лотти иногда делала попытки принять активное участие в жизни, так стремительно бежавшей мимо нее. Лотти привлекала и работа в детских колониях, и в судах для подростков и девушек, и в газетах, и на ниве благотворительности, – и на любом из этих поприщ она могла бы принести изрядную пользу. Некая Эмма Бартон, женщина лет под пятьдесят, была назначена младшим судьей нового исправительного суда для девушек. До сей поры еще ни одна женщина не занимала такого поста. Лотти сошлась с ней. Они стали друзьями, близкими друзьями, несмотря на разницу в летах.
– Мне вас здесь страшно не хватает, – часто говаривала ей Эмма Бартон. – Вы умеете подойти к девушкам и не принимаете с ними менторский тон. И с вами они откровенны. Почему это?
– Может быть, потому, что я их слушаю, – отвечала Лотти. – И, кроме того, они считают меня немножко наивной. Возможно, что это действительно так. Но во всяком случае я не такая простофиля, как они думают, – со смехом добавила Лотти.
Чикагские обыватели, читавшие в газетах о судье Бартон, представляли себе полного краснощекого судейского чиновника в черном сюртуке, с внушительным пенсне на носу и в безупречном белье. Поэтому, забредя случайно к судье Бартон, эти обыватели чувствовали себя совершенно сбитыми с. толку и растерянно улыбались, подозревая, что над ними неудачно подшутили. Ибо перед ними сидела маленькая женщина с приятным лицом, седеющими волосами и ясными карими глазами, проницательными и вместе с тем мягкими. На ней было синее шерстяное платье с довольно яркой вышивкой – обычное современное рабочее платье современной женщины. В кабинете судьи Бартон бушевала сама жизнь, но жизнь, с которой сорваны покровы. Однако зрелища этого удостаивались немногие. Эмма Бартон не поощряла гаденького любопытства и без церемоний гнала любителей пикантного. Да, кроме того, в крохотной комнате хватало места только для непосредственных участников происшествий. Это помещение меньше походило на зал судебных заседаний, чем какой-нибудь частный кабинет.
Была среди друзей Лотти и некая Винни Степлер, сотрудница одной из чикагских газет. Розовая, белобрысая, полная особа, с видом и осанкой принцессы из дешевых иллюстрированных книжек, очень остроумная. Дважды выходившая замуж, дважды овдовевшая, она видела жизнь насквозь и не могла писать о том, что видела. Таких слов не было. Зато то, что она говорила, было остро как бритва. Ее часто упрекали: почему она не пишет так, как говорит?
– Мои друзья должны быть довольны, – возражала она, – что я не говорю так, как пишу.
Может быть, эти две женщины больше, чем все другие, оказали влияние на Лотти, которая стала равнодушной к пустым развлечениям. Впрочем, если бы Лотти и стремилась к таким удовольствиям, все равно у нее не хватило бы времени для них. Мучительный суставной ревматизм железными когтями впился в Керри Пейсон. Доктора называли болезнь артритом. Хоть он поразил только пальцы левой руки, но контору по торговле недвижимостью пришлось закрыть. Теперь три женщины были вечно вместе в просторных старых комнатах на Прери-авеню, и миссис Пейсон поговаривала уже о продаже особняка и о найме квартиры где-нибудь за городом, дальше к югу. Приблизительно в это время купила она знаменитый электрический автомобиль – один из тысяч машин, что начинали бороздить бульвары Чикаго. К этой машине была теперь прикована Лотти, как раб к галере. Блестящие лакированные рычаги не раз казались ей веслами, а многомильные бульвары и улицы – безбрежным морем, по которому ей суждено плыть без конца. Но не подумайте, что Лотти Пейсон оплакивала свою участь. Лет десять или даже больше она была так поглощена выполнением своего долга – или, если хотите, того, что казалось ей долгом, – что едва имела время подумать над своими обязанностями по отношению к самой себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75