Лотти и стенографистка последовали за ней.
Она взошла на возвышение, села за стол и, положив сверху дело Дженни, хотела было открыть заседание, но в этот миг дверь стремительно распахнулась и влетела Винни Степлер. Винни Степлер всегда влетала стремительно. Светловолосая, краснощекая, как девочка, солидная и эффектная в своем синем манто и серых мехах, она больше походила на знатную даму-благотворительницу, чем на газетного репортера. В камере судьи Бартон ей редко удавалось почерпнуть материал для своих статей, ибо имена девушек заботливо скрывались от публики. Ее влекло сюда другое: интерес к «осколкам жизни», трепещущим здесь, и симпатия к Эмме Бартон. И все же теплилась и надежда: авось найдется материал! В поисках его Винни Степлер рыскала по всему городу. Ее друзьями были пожарные и полицейские, газетчики и кассирши кино, прислуга в гостиницах и кельнерши в закусочных, маникюрши, шоферы таксомоторов, подметальщики улиц, швейцары, греки – чистильщики сапог – весь тот широкий слой незаметных тружеников, над которым несется людской поток, оставляя у них самую разнообразную информацию.
При виде Лотти голубые ирландские глаза Винни Степлер заблестели.
– А, вот это удача! Я так хотела повидать вас все это время, а от вас – ни слуху ни духу. Придется вам позавтракать со мной – вам и их светлости.
– Я не могу, – сказала Лотти.
– А почему, позвольте узнать?
В конце концов, все это выглядело действительно глупо. Лотти колебалась. Она поиграла пальцами, посмотрела по сторонам, растерянно улыбаясь. И вдруг выпалила:
– Я должна быть к двенадцати дома, чтобы отвезти мать на рынок и затем на Вест-Сайд.
– Позвоните ей. Скажите, что раньше двух не вернетесь. Это же не вопрос жизни и смерти – рынок и Вест-Сайд.
Лотти старалась представить себе, как грозная хозяйка хмурого дома будет терпеливо дожидаться ее до двух часов.
– О нет, не могу, не могу!
Винни Степлер с любопытством уставилась на нее. В голосе Лотти дрожали истерические нотки.
– Но послушайте, дорогая…
– Встаньте! Суд идет! – провозгласила судья Бартон с шутливой важностью. Было десять часов. Вошли два констебля. Судебный пристав просунул голову в дверь. Эмма Бартон кивнула ему. За дверью послышался его голос:
– Жаннета Кромек! Миссис Кромек! Отто Кромек!
Девушка была в измятом голубом платье. Черная бархатная широкополая шляпа, туфли и – что довольно показательно – черные бумажные чулки. При виде этих чулок Лотти поняла, что под дешевой мишурой Жаннеты скрываются здоровые задатки Дженни. Угрюмая, нахохлившаяся девушка лет семнадцати, скуластого славянского типа. Волосы ее были острижены. Рядом с ней – женщина в шали (женщина, которой можно было дать от сорока до шестидесяти лет), украдкой бросавшая кругом быстрые взгляды из-под опущенных ресниц.
– А где Отто Кромек?
– Он не явился, – доложил судебный пристав.
Значит, дело откладывается. Но судья Бартон не вынесла такого решения. Она слегка наклонилась к девушке, лицо которой опухло и покрылось пятнами от слез.
– Что с вами случилось, Дженни?
Дженни сжала зубы. Потупилась, потом подняла голову. Карие глаза, не отрываясь, вопросительно смотрели на нее.
– Я…
Женщина в платке потянула Дженни за платье и свирепо зашептала что-то.
– Оставь меня в покое, – прошипела Дженни и рванулась в сторону.
Судья Бартон обратилась к женщине:
– Миссис Кромек, пожалуйста, отойдите от Дженни. Дайте ей возможность говорить со мной. Потом будете говорить вы.
Мать и дочь разошлись, бросая друг на друга яростные взгляды.
– Ну, Дженни, как же это произошло?
Девушка начала рассказывать. Миссис Кромек снова придвинулась поближе, прислушиваясь к тихому голосу.
– Значит, поехали мы кататься с двумя ребятами…
– Вы их знали? Это были ваши знакомые?
– Нет.
– Как же случилось, что вы с ними катались, Дженни?
– Мы, значит, гуляем…
– Кто это – мы?
– Мы с подругой. Ну вот, мы гуляем, а те двое этак медленно едут мимо. Мы на них посмотрели. А они сошли, да и говорят: «Не угодно ли, говорят, вам, барышни, прокатиться?» Ну, дела у нас другого не было…
Поехали. Катались. И вдруг – ужас, свалка в автомобиле, отчаянное сопротивление сильных девушек. Благополучное, но весьма позднее возвращение домой. В результате – вместо обычных попреков площадная брань. Чего только не пришлось ей выслушать!.. Ну ладно, она им покажет! Она убежала из дому. А сто долларов взяла назло братцу Отто.
– Почему же вы ушли, Дженни?
Тлевшее в девушке пламя ненависти прорвалось наружу и ярко заполыхало.
– Из-за нее! Вечно орет на меня. Все они цыкают и орут на меня. Не успею прийти с работы, как они на меня накидываются. Что ни делаю – все плохо! Со света они меня сживают, со света сжи-ва-а-а…
Она неудержимо зарыдала. Мать разразилась потоком слов на своем непонятном наречии и схватила Дженни за локоть. Дженни с силой вырвалась.
– Да, да, ты!
По щекам градом катились слезы. Дженни не утирала их. У этих Дженни, столь склонных к слезам, обычно отсутствовало орудие для их осушения. Эмма Бартон не сказала: «Не плачьте, Дженни». Не сводя глаз с девушки, она выдвинула правый ящик стола и, взяв из аккуратненькой стопочки носовых платков самый верхний, встряхнула его, развернула и молча протянула Дженни, Так же безмолвно Дженни взяла его, протерла глаза, высморкалась и вытерла лицо. Сердце тысяч таких Дженни завоевала Эмма Бартон с помощью тысяч таких платочков, извлеченных в нужный момент из правого ящика стола.
– Итак, миссис Кромек, что за нелады между вами и Дженни? Почему вы с ней не можете ужиться?
Миссис Кромек стала в позу и приступила к изложению своей жалобы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75