Боль была адская. Руку Глаз не чувствовал. Увидев занесенный для удара автомат, он взмолился:
– Не бей меня. Я раненый.
Чумаченко все же ударил его прикладом по спине, но несильно. По ране он не попал.
– Залезай! — крикнул Утюгов.
Подножка у «воронка» была высоко от земли, и Глаз никак не мог, взявшись здоровой рукой за поручень, влезть в него. Тогда Утюгов и еще один мент, схватив его за руки, подняли, швырнули, как котенка, и захлопнули дверцу. Глаз застонал от пронизывающей боли, но не закричал, сдержался, чтобы не опустить себя в глазах заключенных. Менты закрывать его в чрево со всеми не стали, а посадили на сиденье рядом с собой.
– Доигрался, партизан,— сказал молодой милиционер, затягиваясь сигаретой.
Воцарилось молчание. Зеки сквозь решетку сочувственно смотрели на Глаза. Машина тронулась.
– Дай закурить,— попросил мента Глаз.
– На, партизан, закури. — Он подал сигарету и щелкнул зажигалкой.
Глаз курил и, когда машину встряхивало на ухабах, стискивал зубы от боли. «Неужели на войне, когда ранят, так больно бывает?»
…Этап выпустили из «воронка» и закрыли в камеры, но Глаза завели в дежурку КПЗ. О том, что Петров при побеге ранен, позвонили начальству. И вызвали «скорую помощь».
Дежурный по КПЗ, молодой сержант, усадил Глаза на стул. Ему два раза звонили по телефону, и он больше слушал, иногда отвечая «да» или «нет». Походив по дежурке, сказал:
– Ты раздевайся. Давай поглядим, что за рана.
Он помог Глазу раздеться. Руку Глаз еще не мог поднимать. Но уже шевелил пальцами. Резкая боль прошла. Больно было, лишь когда снимал одежду. И Глаз и дежурный удивились, что пятно крови на рубашке было небольшое.
– Смотри,— сказал дежурный,— у тебя почти что не шла кровь. Ты, видать, здорово напугался. Кровь и остановилась.
Сержант осмотрел раны. Пуля прошла чуть правее подмышки.
– Фу, ерунда. Пуля прошла навылет по мягким тканям. Я сейчас от полена отщеплю лучину, намотаю на конец ваты, и мы прочистим рану. И все пройдет. У нас в армии так самострелам делали.
Глаза чуть не затрясло от этой шутки.
– Дай закурить,— попросил он.
– Да я не курю.
В дежурку в сопровождении мента вошел врач. Он был молодой, но пышная черная борода придавала ему солидность. У врача были темные добрые глаза. Он осмотрел рану, смазал чем-то и спросил Глаза:
– Откуда будешь, парень?
– Родом или где живу? Вернее, жил?
– Ну и родом…— он сделал паузу,— и где жил.
– Сам-то я из Падуна. А родом из Омска.
– Из Омска! — воскликнул врач.— Мой земляк, значит.
– Вы из Омска! — с восторгом сказал Глаз.
– Да. Но третий год уже там не живу. Он осмотрел раны еще раз, наложил тампоны и заклеил пластырем.
– Надо срочно делать рентген. У него, возможно, прострелено легкое. Я забираю его в больницу.
Врач с ментом ушли.
«Неужели меня увезут в вольную больницу? Ведь оттуда можно и намылиться».
Через несколько минут в дежурку спустился начальник уголовного розыска капитан Бородин. Его подняли с постели. Бородин сел на место дежурного. Глаз сидел напротив него. Капитан молчал, часто затягиваясь папиросой. Молчал и Глаз.
– Федор Исакович, дайте закурить.
Бородин не ответил. Глаз попросил второй раз. Снова молчание. В третий раз Глаз сказал громко и нервно:
– Дай же закурить, в натуре, что ты молчишь?
Капитан затянулся. Выпустив дым и не отрывая от Глаза взгляд, достал из кармана пачку «Беломора» и положил на стол. Глаз правой, здоровой рукой взял папиросу и сунул ее в рот.
– Дайте прикурю.
Бородин промолчал.
– Прикурить, говорю, дай!
Бородин затянулся и тонкой струйкой выпустил дым.
– Дашь ты мне прикурить или нет? — рявкнул Глаз, с ненавистью глядя на капитана.
Бородин достал спички и положил рядом с папиросами.
– Зажги, Федор Исакович, я одной рукой не смогу.
Бородин курил, молча наблюдая за Глазом.
– Да зажги же, Федор Исакович, что ты вылупился на меня?
Ответом — молчание. И тут Глаза прорвало:
– Ты, пидар, говно, ментяра поганый! — И покрыл его сочным матом, от которого у многих бы повяли уши.
– Закрой его в камеру, — сказал Бородин дежурному и вышел.
От милиции одна за другой отъехали машины.
В камере Глаз бросил папиросу на пол и яростно растоптал. Он попросил у мужиков закурить. Ему дали и чиркнули спичкой. Жадно затягиваясь, он ходил по камере, не глядя на заключенных. Все молча наблюдали за ним. Никто ни о чем не спрашивал. Успокоившись, лег на нары на свое место. Рука ныла. Иван подложил ему под мышку шапку, и боль стала тише. Выругавшись неизвестно в чей адрес, Глаз сомкнул веки. Но долго не мог заснуть.
Утром Глаз рассказал, как его подстрелили и как Бородин вывел его из себя. Вспомнил, что незачем было у Бородина просить папиросу и спички, когда в кармане лежали свои.
– Слушай, Глаз,— сказал Иван, лежа на нарах и повернувшись к нему лицом.— Я тебе тогда не сказал. Меня Бородин просил, когда ты еще шел в несознанку, узнать у тебя, ты ли совершил преступление. Он обещал меня отпустить, и я бы уехал на химию, если б выведал у тебя все и ему рассказал. Я не согласился, сказал — да разве он расскажет? — Иван помолчал.— Вот сука. Ты только об этом ему не брякни.
После завтрака этапников посадили в автобус — ночного поезда ждать не стали — и повезли в тюрьму.
5
Земля полнится слухом. Неизвестно какими путями, едва рассвело, в Падуне знали, что Петров при попытке к бегству ранен. Мать Глаза узнала об этом на почте и вместе с мужем поехала в Заводоуковск. В милиции сказали: этап отправлен, а у Коли рана несерьезная: прострелена мякоть руки.
Ехать сто километров в автобусе и глазеть по сторонам! Смотреть на женщин и ловить сеансы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140