– Глаз, две минуты прошло. Давай руку.
Глаз протянул опять левую.
– Почему левую подаешь? Правую бережешь… А я вот нарочно правую зажму. Конечно, тебе жалко правую. Ты ведь на гитаре хочешь научиться. Хочешь?
– Нет. Я пробовал. Не получается, И пальцы короткие.
– Ничего, сейчас будут еще короче. Значит, говоришь, на гитаре учиться не хочешь?
– Не хочу.
– Сожми руку в кулак. Вот так.
Каманя раскрутил тиски шире.
– Всовывай.
Глаз сунул кулак в тиски, и Каманя стал их медленно закручивать.
– Значит, на гитаре учиться не хочешь. А песни любишь?
– Люблю.
– Много знаешь?
– Много.
Сейчас Каманя следил за рукой Глаза. Кулак разжался, и ладонь медленно стала сворачиваться. Больно. Но Глаз молчал. «Нет, надо сказать, хоть и не сильно больно»,— подумал он.
– Каманя, больно.
– Ерунда это. Все впереди.
Каманя медленно поворачивал рычаг.
– Значит, ты любишь песни, много их знаешь. Молодец. Поэтому ты часто и слушал их, когда я пел, так?
– Так.
– А кроме песен ты ни к чему не прислушивался?
– Нет.
– Верю. Мы никогда там ничего не базарили. По крайней мере… — Каманя подумал,— лишнего. Но все же почему ты вертелся около нас
– Я песни слушал.
– Песни,— протянул Каманя и чуть сильнее придавил рычаг. — Это хорошо, если песни.
Глазу становилось невмоготу. Тиски так сдавили кисть, что она перегнулась пополам: мизинец касался указательного пальца. Казалось, рука переломится, но гибкие косточки выдерживали.
– Глаз, а ну улыбайся. И знай: медленно буду сжимать, пока кости не хрустнут или пока не сознаешься.
«Неужели еще и рука будет изуродована?» — подумал Глаз
– Нет мочи, Каманя, ни на кого я не работаю.
Каманя посмотрел на Глаза.
– Нет мочи, говоришь. Хорошо, я верю. Ты вот любишь песни, так спой сейчас свою любимую.
К ребятам, которые работали в цехе, Глаз стоял спиной. Терпеть было невыносимо, и он тихонько запел «Журавлей», а Каманя медленно, миллиметр за миллиметром, придавливал рычаг. Всю боль Глаз вкладывал в песню, пел негромко, и по его лицу текли слезы.
– Глаз,— сказал Каманя, когда песня была спета,— а теперь скажи, давно ли работаешь на Канторовича.
– Не работаю я на него, невмоготу терпеть, Каманя!
– Ну а на кого тогда, сознайся, и на этом кончим. Если будешь и дальше в несознанку, я дальше закручиваю тиски.
– Да ни на кого я не работаю, Каманя! Невмоготу, Каманя…
– Колись давай, или я сейчас крутану изо всей силы, ну!
– Да зачем мне работать? Если б я на него работал, что — мне бы легче жилось?
– Ладно, Глаз, пока хватит. Вечером пойдем с тобой в кочегарку. Суну твою руку, правую руку, в топку, и подождем, пока не сознаешься.
Каманя ослабил тиски. Глаз вытащил руку. Махнул ею и сунул в карман.
– Иди,— тихо сказал Каманя.
Глаз со страхом ждал вечера. Его поведут в кочегарку и будут пытать огнем.
Вечером к Глазу подошел Игорь, кент Маха:
– Пошли.
Глаз подумал, что поведут в кочегарку, но они пришли в туалетную комнату. В туалете стояли два вора: Кот и вор шестого отряда Монгол.
– В кочегарку тебя завтра поведем,— сообщил Игорь,— если сейчас не сознаешься. Но я о тебе лучшего мнения. Расскажи с самого начала, как ты стал работать на Канторовича, бить не будем — слово даю. Ну!
– Не работаю я на Канторовича, ни на кого не работаю. С третьего отряда меня перевели — там седьмого класса нет. А работай я на Канторовича, зачем бы он меня отпустил? И как бы я к нему ходил незамеченный? Ведь меня сразу увидят на третьем отряде.
– Не говоришь — расколем. Встань сюда.
Глаз встал, чтоб Игорю было хорошо размахнуться, и получил моргушку. Крепкую. Голова закружилась. Игорь не дал ему оклематься и дважды ударил еще. Глаз забалдел, но быстро пришел в себя.
– Колись!
– Ни на кого не работаю. Правда!
– Что ты его спрашиваешь — бить надо, пока не колонется. Дай-ка я,— сказал Кот и начал Глазу ставить моргушки одну за другой, Видя, что он отключается, Кот дал ему отдышаться и начал опять.
– О-о-о,— застонал Глаз,— зуб, подожди, зуб больно.
Глаз схватился за левую щеку.
– Иди, сказал Игорь,— завтра в кочегарку пойдем.
В спальне Глаз подошел к зеркалу. Открыл рот и потрогал пальцами коренные зубы слева. Ни один зуб не шатался. «Все зубы целые, а боль адская. Ладно, пройдет».
Воспитанники между собой говорили, что парней, прошедших Одлян и призванных в армию, ни в морской флот, ни в десантники, ни в танковые войска не берут, потому что отбиты внутренности. Во всех военкоматах страны знают, чт? такое Одлян, и говорят:
– В стройбат его!
Многие ребята мечтали о военных училищах, но понимали: им туда не попасть.
Зато некоторые переписывались с девушками, чаще — с заочницами, с незнакомыми лично, значит. Заочницы на конверте после области, города и поселка надписывали: ОТКН, 7 (седьмой, например, отряд) — (Одлянская трудовая колония несовершеннолетних). А парни в письмах расшифровывали так: одлянский танковой корпус Нахимова, или Нестерова, или Неделина. Служу, мол, в армии.
14
И к Глазу пришло отчаяние — надо с собою кончать. Но как? Нож, которым он в цехе обрезает материал с локотников, короток. До сердца не достанет. Удавиться? Но где? Вытащат из петли и бросят на толчок.
В немецких концлагерях — Глаз видел в кино — заключенные легко уходили из жизни. Кинься на запретку — и охранник с вышки прошьет тебя из пулемета. Но здесь, в Одляне, в малолеток не стреляют и карабины у охраны больше для запугивания, чем для дела. Мгновенной смерти не жди. Тебя умертвляют медленно, день за днем. Но как быть тем, кому жизнь опротивела? «Неужели я не волен покончить с собой? Если не волен, тогда сами меня умертвите… Отмените этот дурацкий указ, что в малолеток не стреляют.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140