— Отчаяннее были. В тридцать девятом пригнали сюда около девяносто малолеток. Закрыли на третьем этаже. Осень. Печи не топлены. Перед этим из острога только убрали военную часть, и я работать устроился. Штат не набран. Меня попросили охранять пацанов. Дали винтовку и помощника. Парни барабанят в двери, кричат: «Когда печи топить будете?» В бывшей церкви, где сейчас клуб, их около половины сидело. Малолетки разобрали пол, связали доски и стали таранить двери. Двери дубовые, но трещат, я с помощником не знаю, что делать. Он молодой был, испугался — двери вот-вот высадят, и выстрелил… Никого не убил. Они еще несколько раз разбежались, саданули, и двери с петель… Помощник с винтовкой с этажа убежал. Пацаны растеклись по коридору и открыли все камеры. Я переговоры стал вести. Парни говорят: «Иди зови прокурора». Я пошел и доложил. Пришел районный прокурор. Они не дали ему зайти и орут мне: «Кого ты привел?! Зови областного!» Этаж захвачен, никого не пускают. Приехал из Вологды прокурор. Переговорил, и через три дня их отправили в Вологду, а оттуда привезли политических. Политические смирные были и сидели до начала войны. Потом я на фронт ушел.
Тихомиров закурил.
– Я помню острог еще до революции. Тогда огольцом был, и мне мать денег давала, и я их к острогу носил. Там в воротах отверстие было, а с внутренней стороны кружка висела. И люди туда деньги бросали. Кто сколько мог. Я в щель заглядывал: арестанты в белой одежде по двору ходили.
Василий Иванович пошел в свой цех, бурча: «Денег все у них нет. До революции деньги на любой ремонт находились…»
Цех подметен, и ребята ждут съема. Кто-то из активистов крикнул: «Отделение, выходи строиться!», и парни заспешили на улицу.
Мастера из цеха выходили последними. Алексей Андреевич посмотрел в окно и увидел Чику. Тот сидел на стеллаже и смотрел под ноги. Алексей Андреевич крикнул:
– Чикарев! Ребята построились, что ты сидишь?
Чика не поднял голову.
– Иди, — продолжал Степанов, — ребята ждут.
Но Чика не шелохнулся. Степанов решительно направился к Чикареву. Тот поднял на мастера угреватое лицо с большими карими глазами. Алексей Андреевич посмотрел на парня: телогрейка расстегнута, а руками держится за ее полы.
– Ну, вставай, пошли.
Чикарев замотал головой. Тогда Степанов крепкой рукой схватил парня за ворот телогрейки и поднял его. Цех огласил истошный крик. Алексей Андреевич отступил: брюки у Чикарева спустились, трусы держатся на коленях. Остановив взгляд между ног, увидел: из мошонки течет кровь.
– Чикарев, что такое?
Тот молчал и кривил от боли лицо. И выдавил:
– Я прибил, — и показал пальцем на стеллаж. На углу стеллажа, где сидел Чикарев, вбиты два небольших гвоздя.
Понял теперь мастер, что Чика мошонку к стеллажу прибил. Кровь у Чики текла несильно.
– Одевай штаны, — сказал Алексей Андреевич, — пошли.
Начальник караула сводил Чику в санчасть и отвел в дисциплинарный изолятор.
В шестнадцатую комнату поселили новичка-москвича. Кличка — Люсик. Люсик — среднего роста, симпатичный, с голубыми глазами и похожий на девушку. Он — педераст и пришел с раскрутки. Ему добавили срок и отправили в Грязовец. Весть о педерасте облетела зону, и Люсиком дивились.
На третью ночь Люсик разбудил парня и предложил развлечься.
– Вставай, вставай, — шептал Люсик Гороху, — нас никто не увидит. Мы быстро.
Горох смотрел на Люсика, а тот его уговаривал. Горох понимал: их могут засечь и добавят срок.
– Люсик, — тихо сказал Горох, — если еще будешь базарить, — и Горох выругался трехэтажным матом, — я отдуплю тебя.
Люсик, ничего не добившись, лег, но на следующую ночь разбудил другого парня.
Об этом скоро узнали все, и активисты отвели Люсика к Павлухе. Павлуха, поняв, что из-за Люсика могут раскрутиться ребята, дал ему десять суток. «Люсику до восемнадцати меньше двух месяцев, и Павлуха решил на общем основании продержать его в дизо и отправить на взрослый.
Впервые ярый пидар прибыл в Грязовец, и Павлуха решил поговорить. Отодвинув резинку глазка, понаблюдал. Люсик лежал на нарах, заложив за голову руки, и глядел в потолок.
Павлуха зашел. Люсик встал и поздоровался.
– Гена, тебе письмо от матери.
Мать Люсика, зная, чем он занимался в зоне, — она к нему на суд приезжала — писала, что в жизни многое видала, встречала людей всех цветов, и в полоску, и в клеточку, но такого юного и стремящегося к ЭТОМУ, встречать не приходилось.
Люсик прочитал письмо.
– Гена, как ты стал таким, даже мать удивляется?
Люсик ясными голубыми глазами посмотрел на Павлуху и спросил:
– Павел Иванович, дайте закурить?
Павлуха протянул папиросу и чиркнул спичку. Люсик затянулся, прищурил глаза, затем снова затянулся, быстро выпустил дым и сказал:
– Павел Иванович, мне обидно, больно, меня даже мать не понимает. Кто меня поймет? Она удивляется, вы удивляетесь, почему я стал таким? А удивительного ничего нет. На свободе меня первый попробовал брат, а здесь я привык. Меня таким тюрьма сделала . В чем я виноват? В тюрьму попал случайно. В камере, видя, что я симпатичный, стали фаловать. Я подумал, раз просят, значит, надо дать, ведь давал же брату. И я дал. Мне сказали, что я с мастью, и вся камера начала со мной БЫТЬ. Мне противно, никакого удовольствия, но после этого не давать я не мог. Если отказывался, били.
Я подумал, чем терпеть, лучше давать. Так было в следственной камере, так стало и в осужденке. Потом на зону. Из тюрьмы не один пришел, и земляки рассказали. И в зоне я продолжал давать.
Меня, как других, не били. Отоварку и посылки не отбирали. Я рогам и положнякам давал, и они на меня еженедельно составляли график за подписью рога зоны, а то желающих много, и поначалу из-за меня дрались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140