Варужан вдруг увидел в Араме союзника: «Все, что ты говоришь, абсолютно верно. Представь человека, пусть даже бли жайшего родственника, который без конца талдычит о болезнях. Ведь при виде его на другую сторону улицы перейдешь. А разве не то же с народом? Если какой-нибудь народ только и делает, что ноет о своих потерях и страданиях, какие чувства он может вызывать? Самое большее — жалость. А это оскорбительно». Арам грустно улыбнулся: «Ты прав, Варужан».— «Да и все подобные разговоры происходят больше по привычке. Ведь легче болтать, чем жить сегодняшними заботами народа... Истинная боль молчалива, Арам».— «Даже нема... А для некоторых она жвачка — всегда на языке, будь то за столом, на рынке, на свадьбе или на поминках».— «Некоторые жуют ее на разных трибунах. Эти опаснее всего».
Бабушка все еще пела, Арам походил на мокнущего под дождем мальчика, а в гостиной царила благоговейная тишина...
Каких только разговоров не наслушался Варужан в Байресе! «А, ти-кин Гегамуи! Как поживаете, хорошо?» — «Э, парон Антонин, может ли себя чувствовать хорошо дочь многострадального народа?»— «Какой у вас дивный браслет, тикин... Да, вы верно заметили, многострадального. Будь прокляты те, что плюнули на Севрский договор... Слышал, что состоялось обручение вашей внучки. Мои вам поздравления». -— «Благодарю вас, парон Антонян. Обручение состоялось именно в тот день, когда в Нью-Йорке опять был поднят вопрос о геноциде... Очень симпатичный юноша наш жених, такого бы вашей Лолите».— «Браслет наверняка преподношение жениха любимой будущей теще? Ну-ка взгляну. Тысяча долларов, и ни цента меньше».—«Должна вам признаться, что цена мне неизвестна. Тысяча долларов, говорите? Молодец Варданик... Э, глаза мои ничегоне видят, кроме нашего Алашкер-та, нашего Муша, нашего Мараша...»—«Смею вас глубочайше заве-
рить, что и отец ваш, светлой души человек, терзался болью нации — благородный, достойнейший был человек».
Где Варужан слышал такой диалог? Где? Да на каждом шагу. Горько усмехнулся. Для подобных патриотов боль народа —лишь китайское опахало, и больше ничего. Да если бы это было только в Байре-се! И в Армении появились разновидности подобных словесных погремушек.
— Какая дивная песня, я слышу ее впервые...
Слова Сэма вернули Варужана к реальности. И мелодия песни, и слова были ему мучительно знакомы, но что это за песня, вспомнить не удалось, и в ответ на вопросительный взгляд Сэма он только пожал плечами. Бабушка Нунэ пела, уставившись в одну точку, голосом сипловатым, тонюсеньким — на любом слове, казалось, он мог сорваться.
...Я пила ее когда-то там... Ах, вода, вода родного края...
А звуки дудуков уже подсоединились к голосу бабушки Нунэ. Арам увидел, как папаша Драстамат, а затем и папаша Мамикон опустили печально головы — вот-вот не удержат слез— и один справа, другой слева положил ладонь на плечи бабушки Нунэ. Арам знал, что это песня Дживана, в ней боль-тоска по оставленным в Эрзеру-ме родникам. Арам эту песню уже слышал от бабушки.
...Змеи и лягушки пьют ее... Ах, вода, вода родного края...
Арам был в замешательстве: неужели бабушка услышала его молчание, неужели песней своей инстинктивно спасает внука из трудного положения? Нет же, нет — бабушка ему отвечает. Своей песней она небольно тянет его за уши, уму-разуму учит. Потеря — как ссыльный, говорит ему бабушка. А за праздничным столом перво-наперво надлежит вспомнить того, кто на чужбине, в плену, ему следует посо-страдать. Внук мысленно попробовал оправдаться: для некоторых плач сделался ремеслом, быть плакальщиками — единственное их занятие. А какая же вина у песни? Какая вина у потерянной родной земли?
...Змеи и лягушки пьют ее... Ах, вода, вода родного края...
Почему бабушка повторила эти слова? Следующие забыла или... Хотел перехватить бабушкин взгляд, но он был сосредоточен на одной точке. Тогда глаза Арама остановились на портрете деда. Ожил бы ты сейчас, дедушка... Был уверен, что дед согласился бы с ним. А не приписывает ли он бабушке несуществующих размышлений — просто пришла ей на память именно эта песня, могла прийти другая, а пришла вот эта, и запела она, чтоб не приставали к ее бедному внуку — не хочет, пусть не поет... Арам знал, что в песне восемь куплетов, отчего же бабушка повторила две строки?
Варужан этой песни не знал и не заметил повтора — наивные,
бесхитростные слова впечатывались в его сердце, рождая там отзвук печали. Подумалось: Арам поделикатнее должен бы объяснить свое нежелание спеть ту песню.
Сэм Ширак наконец очнулся, сообразив включить портативный магнитофон. Бедный отец, как он будет плакать, слушая голос матери, сколько раз будет перекручивать ленту, потом отнесет кассету в клуб, чтоб и его товарищи по судьбе услышали.
...Я попью ее еще хоть раз? Ах, вода, вода родного края...
Никто не определил, что это конец песни,— бабушка Нунэ могла бы повторить все и дважды, и трижды, и люди слушали бы ее все с тем же благоговейным безмолвием, с тем же изумлением. Но песня не надежда — у каждой песни есть конец.
Первой очнулась Сирарпи — вскочила, подбежала к бабушке Нунэ, обняла ее. Тигран Ваганян склонился, поцеловал руку матери. Папаша Мамикон и папаша Драстамат распрямились, мягко пожали хрупкие плечи бабушки Нунэ. Варужан заметил: глаза у них покрасневшие, взгляд затуманенный.
— Браво, бабушка! — закричал Сэм Ширак.
— За здоровье моей тетушки! — выше головы поднял бокал Аргам
Мугнецян.
— Спасибо, бабуль,— прошептал Арам.
— Это день-легенда,— прошептала Сюзи.
— А длинная ведь песня, да? — виновато улыбнулась бабушка Нунэ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179