И ровно через день сфинкс стал жертвой покушения, для
общества оставшегося неразгаданным -- предположение, что это
дело рук Одуванчика, отпадало сразу, ибо преступник обладал
невероятной физической силой и действовал с маниакально, словно
мстительной злобнстью. Орудовал он, скорее всего, тяжелой
кувалдой: лапы, хвост, голова и правое плечо были отбиты
полностью, в разных местах туловища зияли выбоины. Собственно,
сфинкс существовать перестал -- от него сохранился бесформенный
и безобразный обломок темного камня. Часть плит постамента была
выворочена и разбита.
На публику это событие почему-то подействовало удручающе
-- в нем видели упорное предзнаменование. Одуванчик имел
скорбный вид и на все вопросы в ответ говорил одно и то же:
нет, он не злорадствует, но оставить изваяние без охраны --
безусловно, преступная халатность.
После этого лейтенант приставил на всякий случай к
останкам сфинкса персонального часового; зная, что земля вокруг
постамента заразная, тот, маясь бездельем, уныло ходил
взад-вперед по пыльной дороге. Авторитет Одуванчика в городе с
этих пор окончательно упрочился.
Следующая неделя принесла мне неожиданную встречу. Я вышел
утром из дома, и на улице меня ждал человек. Какую-то долю
секунды я не мог вспомнить, откуда я его знаю; на меня
нахлынуло ощущение неприятного, дурного, и узнавать его не
хотелось. Он был выше меня, с мощным торсом и массивною
головой, посаженной прямо на плечи -- я преодолел, наконец,
защитную реакцию памяти: передо мною стоял главный из трех, из
тех трех парней, что пытались на пустоши закидать меня камнями.
Сейчас он имел ошалелый, неуверенный вид, и взгляд его казался
воспаленным. Он протянул мне свою огромную пятерню с явным
намерением обменяться рукопожатием.
После того происшествия Крестовский не стал доводить дело
до судебных инстанций, разумеется, с моего согласия. Приятель
его, пострадавший больше меня -- трещина в черепе и сотрясение
мозга -- тоже отказался от претензий. К тому же за этого,
глыбообразного, просили соседи: он жил вдвоем с матерью, от
старости уже совершенно беспомощной, за которой как-то
присматривал, и вообще, человеком плохим он не считался. Так
что зла я к нему не имел, но и приятности, естественно, не
испытывал, и подать руку замешкался.
-- Вы... это... не обижайтесь... -- на лицо его медленно
выползла неосмысленная улыбка, поразившая меня еще при первом,
если можно так выразиться, знакомстве, -- потому что место...
там место плохое... я в больницу иду...
Овладев собой, я протянул ему руку -- ладонь его оказалась
горячей и неприятно сухой.
-- Давно это с вами?
-- Четыре дня... вс" от той статуи... мне сознаться
надо... это я статую поуродовал...
И так же, как в момент встречи не хотелось его узнавать,
сейчас мое сознание отказывалось принимать смысл его слов, и
все-таки их достоверность не вызывала сомнений. Достаточно было
взглянуть на его руки, чтобы понять: да, это сделал он, и никто
другой не мог этого сделать.
-- А... зачем?
-- Ни за чем... так... место плохое... я ее ломом...
Он неловко переминался и смотрел на меня просительно,
будто ожидая помощи или какого-то обещания, я же не мог понять,
чего он от меня хочет.
-- Так вы... скажите, кому надо... я подумал, надо
сознаться... а то не вылечат... -- он, прощаясь, протянул руку,
и я подал свою уже без заминки, -- и вы тоже... не
обижайтесь...
Впоследствии я узнал, что так или иначе его наивный
замысел оправдался. Жертв вируса дробь-два насчитывалось
немного -- человек шестнадцать или семнадцать, но из своих
когтей он выпустил только двоих: Одуванчика и этого парня.
19
Приближался конец августа, мой отпуск окончился, и я не
без удовольствия написал в свой институт о карантине и о том,
что может, это надолго -- пусть их, придумывают, как узаконить
мое житье здесь.
Из Москвы пришли письма, от Юлия и Наталии. Каждое из них,
по отдельности, не содержало ничего странного, но вместе они
меня поразили. Я даже сличил штампы -- оба писали почти в один
день, но виделись они вряд ли: Наталия уже знала о карантине,
Юлий же о нем не слыхал.
Юлий писал довольно пространно, о всякой всячине, о
начавшихся на студии съемках, о том, какой дрянной получается
фильм. Мне же самыми интересными показались последние фразы,
написанные им небрежно и, видимо, совсем не задумываясь:
"Можете смеяться, сколько хотите, обижаться не буду, но я
жалею, что тогда уехал. Помню, было душно, дышалось тяжело,
казалось, все, и мы в том числе, заросло мхом, но вот парадокс:
меня тянет в это нечищенное паршивое кошачье захолустье. Тот
месяц вспоминается, как удачный, почти счастливый. Я с
удовольствием работал, а здесь не могу преодолеть отвращения к
пишущей машинке. Так что, возможно, скоро увидимся".
В письме Наталии, чуть не дословно, повторялась та же
мысль:
"Милый, это ужасно, но я скучаю все больше, и по тебе, и
по нашему тихому кошачьему городу. От него у меня до сих пор
ощущение тяжести и загадки -- будто мне предлагалось понять
что-то важное, а я не смогла и сбежала. Кажется, я готова все
бросить и ехать к тебе, пробиваться через этот злополучный
карантин".
Странно было читать эти письма из далекого несуществующего
мира. Я пытался представить, как ходила бы здесь Наталия, по
пустынным и пыльным, не тревожимым ни людьми, ни колесами,
улицам, как она проходила бы мимо закрытых, затаившихся окон,
как оглядывали бы ее редкие прохожие с тайным вопросом, не
несет ли она уже в себе смерть -- и у меня ничего не
получалось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59