Я ступил с
него вниз на что-то, неясно серевшее, но не рассчитал высоты и
едва устоял на ногах; коснувшись нечаянно рукою земли, я
почувствовал прохладную влажность песка.
Море было совсем рядом, его голос звучал в полную силу.
Тяжелые медленные удары, и поглощающее их шипение волн,
приглушенные стоны, едва различимые голоса и обрывки далекой
чудесной музыки -- все это, вместе с запахом водорослей,
бескрайней воды и ветра, сливалось в единое острое чувство
близости моря. Оно дарило освобождение, целебное и мучительное,
заставляло память напряженно искать что-то очень нужное, давно
забытое и потерянное, будило жгучую, непереносимую тоску по
яркости жизни, по свежести и красоте ощущений, изначально
даваемых каждому человеку, и потом незаметно и страшно его
покидающих.
Глаза привыкли к мраку, и наверху одна за другой
проступали звезды. Я пытался вглядеться вперед, в шумящую тьму,
туда, где с рассветом должен обозначиться горизонт. Клочковатая
мгла играла рваными белесыми нитями, от их назойливой
неуловимости становилось не по себе. Но постепенно в их пляске
возникал свой порядок, они вытягивались и выстраивались рядами.
Потом они приближались, приносили плеск и шуршание, и где-то
совсем близко размазывались серыми пятнами, обращаясь опять в
темноту.
Я шагнул им навстречу, к невидимой той черте, о которую
разбивались волны, и, присев, погрузил ладони в воду. Волна
отхлынула, оставив на руках песок и шипящую пену, их тотчас же
смыла другая волна и оставила новый песок и новую пену.
Ласковость набегающей воды холодила руки, от нее исходил покой,
словно она растворяла щемящее чувства беспредельности ночи.
Слева вдали, где рождались и пронизывали темноту серыми
нитями все новые гребни волн, мигал огонь маяка. Короткие
вспышки разделялись долгими паузами, и казалось, далекое это
мигание, безнадежный упрямый призыв, имеет особую власть
успокаивать, власть примирить с одиночеством.
Хорошо уже различая предметы, я нашел без труда дорогу,
идущую к маяку. Глинистая, в ухабах и рытвинах, она иногда
отдалялась от моря, иногда же волны докатывались до самой
обочины.
Здесь был край города. Миновав несколько дворов, дорога
вывела на пустырь. Временами мне удавалось разглядеть невысокие
холмики, обломки камней, заросшие кустами остатки строений; от
почвы поднимался жирный запах поглощаемых землей остатков
брошенного жилья, и я невольно ускорил шаги.
Дорога выбралась в степь и подалась ближе к морю,
развалины кончились. Но впереди виднелось еще что-то белое, не
то остаток стены, не то небольшая постройка.
Непонятный этот предмет помещался в отдалении от дороги,
от него возникало ощущение нелепости, которое по мере
приближения усиливалось. Оно-то и побудило меня свернуть с
дороги и направиться к белеющему уже близкому пятну -- форма
его прояснялась, становилась все жестче, приближаясь к
очертаниям пирамиды.
Я подошел вплотную -- предмет оказался не только
диковинным, но, пожалуй, и невероятным. На ступенчатом
постаменте белого камня, чуть выше моего роста, на массивной
плите из мрамора, или может, известняка, покоилось что-то
темное. Насколько угадывалась его форма, это было изваяние
животного, оно еле заметно мерцало, отражая полировкой слабый
свет звездного неба. Я обошел постамент кругом, пока не нашел
точку, откуда мог разглядеть силуэт фигуры -- какой-то большой
зверь спокойно лежал, вытянув, словно сфинкс, передние лапы.
Контур был странен -- изящен и почти раздражающе текуч -- то ли
пантера, то ли гигантская кошка.
Слово "сфинкс" появилось в мыслях само собой, и теперь от
него невозможно было избавиться: в очертаниях головы я видел
нечто неуловимое, но достоверно человеческое. Лица видно не
было, оно пряталось в сплошной черноте, и все же на его месте
мерещилось, словно плавало в воздухе, ускользающее от взгляда,
сотканное из ночного тумана, задумчивое лицо сфинкса,
безучастно глядящее вдаль женское лицо.
Не в силах сдержать любопытства, я зажег спичку. Ее слабый
огонь выхватил из темноты голову изваяния -- она была
изуродована ударами, верхняя часть отбита, лицо покрыто
выбоинами. Голова, как будто, была кошачья, но впечатление
присутствия человеческих черт не проходило.
Когда догорела спичка, я почувствовал, что есть в этом
месте какая-то жуть, словно умные и недобрые глаза ощупывали
меня взглядом. Жути не было в самом сфинксе, и в белизне
тесаных плит тоже; и все-таки она тут скрывалась -- скорее
всего, в широких черных щелях меж камней постамента.
На меня навалилась усталость и задерживаться здесь не
хотелось -- как можно скорее я пошел прочь.
Когда я добрался до гостиницы, небо уже посветлело. Дверь
была отперта, и кто-то внес мой чемодан внутрь; за стойкой
сидела женщина с озабоченным усталым лицом. Она изучила мой
паспорт и долго писала в конторских книгах, а я терпеливо ждал,
опасаясь неосторожным движением спугнуть ее и вызвать задержку,
и потом, когда она шла показать мне номер, старался не
отставать от нее ни на шаг.
2
Проснулся я от шума прибоя, он становился все громче,
будил неотвязно и неумолимо. Волны его, красноватые и горячие,
набегали из темноты, обдавали жаром и рассыпались клубами искр,
которые медленно гасли и оседали на землю. Судорожным усилием я
скинул одеяло, сел и открыл глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59