В последующие три дня, хотя Одуванчик сидел уже дома, к
нему несколько раз заезжали, и престиж его продолжал расти.
Но все на свете кончается, и потребность карантинного бога
в советах Одуванчика исчерпалась. Сотни металлических баночек
наполнились пробами грунта, в клетки насажали нужное количество
кошек, мышей и сусликов, и жрецы карантина удалились на заставу
в свои кельи. Их больше никто не видел, и то, что они
продолжают существовать и функционировать, подтверждалось лишь
одним, косвенным и неярким свидетельством: раз в сутки, в
двенадцать дня, пустая черная волга останавливалась у магазина,
шофер покупал две бутылки армянского коньяка и тотчас уезжал
назад на заставу.
Одуванчик же оказался не у дел, интерес к нему городской
общественности начал спадать. И тогда он предпринял нелепейшую
рекламную акцию, окончательно укрепившую меня в мысли, что он
ненормальный, и принесшую ему, тем не менее, по фантастическому
стечению обстоятельств, новую славу.
В те дни, опасаясь, что используя свои ученые степени, я
оттесню его с главной роли консультанта при блюстителях
карантина, Одуванчик старательно меня избегал, и хотя я
довольно много слонялся по улицам, он ухитрился за целую неделю
встретить меня всего два раза. Он при этом страшно спешил и,
удирая, скороговоркой бормотал на ходу, что нам нужно с ним
побеседовать в ближайшее время, как только он станет чуть
посвободнее. Поэтому я немало удивился, когда однажды утром,
увидев меня на улице, он не свернул, как обычно, в сторону, а
подошел поздороваться и долго тряс мою руку:
-- Слава богу, хоть вас встретил... вс" дела... мы тут
решили... кое-какие меры... если хотите, на пустоши... через
час.
Ничего более внятного он не сообщил, но я все же
отправился на кошачью пустошь. К началу церемонии я опоздал и
тихонько присоединился к небольшой стайке зрителей.
Представление развернулось у подножия сфинкса, на то самом
месте, где месяц назад мы при свете фар грузили в машину
изодранного кошками Одуванчика. Сейчас он стоял, подбоченясь,
при медалях и в галифе, и в позе его уже появилась некая
начальственная небрежность. Перед ним выстроились шеренгой
около тридцати юношей, школьники старших классов; сквозь
привычное для учащихся выражениеофициально-показной серьезности
на их лицах проглядывало недоумение. Одуванчик лишь наблюдал, а
руководил построением молодой учитель физкультуры в
тренировочном костюме; отдавая Одуванчику рапорт, он
замешкался, не зная, как его в данном случае следует именовать,
и выбрал неопределенное "товарищ начальник", что однако того
вполне удовлетворило.
Одуванчик важно кивнул, и учитель, повернувшись на
каблуках, не то пропел, не то прокричал:
-- Пе-ервая пара... на пост... марш!
От шеренги отделились двое крайних и в ногу промаршировали
к сфинксу.
-- Кру-у-гом! -- пропел учитель.
Они повернулись и щелкнули каблуками.
-- Сми-и-иррно!
По обе стороны передних лап сфинкса стояли теперь
навытяжку человеческие фигурки, и внезапно он приобрел
неописуемую монументальность: несмотря на оббитую голову, в
изваянии появилось нечто величественное,
восточно-монархическое.
Я думал, дурацкая церемония на этом и кончится, но
оказалось -- нет. Одуванчику подали сверток, и он оттуда извлек
старый заржавленный автомат, из тех, что хранятся в школьных
музеях как партизанские реликвии с просверленной для
безопасности казенной частью ствола.
Одуванчик шагнул вперед и надел ремешок автомата одному из
часовых на голову, тот при этом неловко вытянул шею и осторожно
ею вращал, пока ремешок не занял премлемое положение.
Последовала немая сцена, и за ней -- команда разойтись.
Что означало все это -- почетный ли караул, фактическую
охрану или символический арест сфинкса -- никто ясно не
представлял, да и Одуванчик, наверное, тоже; как бы там ни
было, в течение следующих двух дней, от восхода и до заката,
каждые четыре часа, происходила исправная смена караульных.
Забаве этой положили конец исследования жрецов карантина.
Непостижимыми человеческому уму путями, сквозь стены
лаборатории, через колючую проволоку ограды заставы, в город
просачивались кое-какие сведения; таинственная культура
шестьсот шестнадцать дробь два обрастала подробностями. Самая
неприятная из них состояла в том, что никаких реальных средств
борьбы с этим вирусом не имелось, а потому никакое лечение
невозможно; в случае эпидемии предсказывалась смертность боле
пятидесяти процентов, то есть выходило, эта болезнь хуже чумы.
Погибал вирус при температуре выше ста градусов, и кипятить его
бесполезно, храниться же, например, в земле, он способен
сколько угодно, так что его можно хоть на звезды в ракете
посылать, и с ним ничего не случится. Для животных он
бнзопасен, хотя среди них распространяется легко, и
теоретически возможно его использование в качестве
биологического оружия. Казалось бы, в городе дожна бушевать
ужасная эпидемия, и никто не мог объяснить, почему ее нет.
Так вот, оказалось, что в земле на кошачьей пустоши полно
этого злополучного "дробь-два!, и еще раньше, чем лейтенант
велел Одуванчику с его добровольцами оттуда убраться, все
школьники сидели уже по домам, и мамаши их не отпускали от себя
ни на шаг.
Сфинкс пребывал снова в полном одиночестве, и покой его не
нарушали никакие звуки, кроме шелеста чахлых трав, да плеска и
шуршания волн на морском песке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59