.. впрочем, есть телеграф...
Я перечитал письмо еще раз и сунул в карман -- там
зашелестела записка Крестовского. Экий проныра... теперь-то он
чего хочет?.. даже любопытно... и главное, зачем ему нужно,
чтобы я посетил больницу?.. да, действительно любопытно...
За слепыми белыми стеклами больничных окон было прохладно
и пусто. Серый линолеум пола, белые радиаторы отопления,
масляная краска стен и липкие ленты от мух около электрических
лампочек -- все дышало той специфической больничной тоской,
которой я научился бояться еще в детстве, и сейчас ее чувстввал
особенно остро, как человек, пролежавший несколько дней в
постели, и потому в чем-то подвластный этой, стерилизующей
мысли и желания атмосфере.
Дежурная долго изучала записку и, обработав меня
настороженным, словно дезинфицирующим взглядом, передала
дежурной по этажу, маленькой остроносой женщине неопределенного
возраста. Та позволила мне, в знак особой любезности, остаться
в обычной обуви, и пока я подбирал халат, по собственному
почину снабжала меня разнообразными сведениями, видимо, надеясь
в обмен получить что-нибудь в пищу своему любопытству.
В двенадцатую палату, единственную одиночную палату
больницы, попадали лишь привилегированные больные; как правило,
она пустовала. Лену перевели туда три дня назад по требованию
майора Крестовского, что могло означать либо заботу о ней, либо
ее изоляцию. Скорее последнее, ибо я -- первый, кому разрешено
посещение. Осматривает Лену сам главный врач, утром и вечером.
Диагноз -- вирусный грипп, температура под сорок, состояние
тяжелое.
Направляясь в тупик унылого коридора и рассчитывая увидеть
внутри тоже нечто унылое, я по пути собирался с силами, чтобы,
войдя, придать лицу правдоподобно-бодрое выражение. Но никаких
специальных усилий от меня не потребовалось.
За дверью, едва я перешагнул порог, открылся совсем другой
мир, как бывает в театре, когда поднимается занавес. Стараясь
понять, в чем дело, я огляделся -- металлическая кровать, голые
стены, столик ночной сиделки -- все как обычно, лишь на окне,
сверх обязательной марлевой занавески, висели цветастые шторы.
И все-таки дверь с номером двенадцать вела не в больничную
палату, а в женскую спальню.
В моей памяти до сих пор сохранилось ощущение красного
цвета, темнокрасных глубоких тонов, на самом же деле там
имелась лишь одна красная вещь -- покрывающее Лену клетчатое
одеяло.
Опущенные ресницы прикрывали ее глаза, и черные волосы
раскинулись на подушке. Она спала, ее губы чуть шевелились,
будто что-то шептали -- слегка приоткрытые, чувственные,
вишнево-красные губы, рядом с красным одеялом они казались ярче
его.
Это был гипноз, наваждение -- я забыл, что она больная, и
притом тяжело больная, и не видел узкой железной койки --
передо мной раскинулась прекрасная женщина, задремавшая в своей
спальне в ожидании любовника. И попавши во власть этого
чувственного наваждения, я уже ревновал ее к воображаемому
любовнику, и не мог оторвать взгляда от ее губ, хотя в них
таилось что-то мучительное, что-то страшное, напоминающее
пробуждение от сна к дурной реальности -- я напрягал память,
стараясь найти источник гнетущего впечатления.
Я вспомнил: "Это семейное, у бабушки были такие губы до
самой смерти". Реальность вернулась, я видел снова голые стены
и уродливую кровать, окрашенную белой краской, и было жаль
исчезнувшего видения.
Я решил ее не тревожить и тихонько уйти, но она открыла
глаза:
-- Почему ты стоишь, как чужой? Подойди же ко мне! -- ее
голос, слабый, сонный, чуть хрипловатый, но зовущий и ласковый,
вернул наваждение, я ей повиновался, как повинуются
гипнотизеру. На миг прилив радости заслонил все -- она ожидала
именно меня, эти волосы, эти губы ждали меня с нетерпением, и
на свете не было женщины желаннее, чем она.
Но в закоулках сознания, как на далеком экране, светилось
предупреждение -- не поддаваться гипнозу, не терять разума.
Я сел рядом с ней, наклонился и хотел поцеловать ее
осторожно -- но куда том -- ее губы впились в мои, и я
чувствовал ее жар, не поимая уже, что это просто температура, и
задыхался, и тонул в ее поцелуе, готовый в нем раствориться
полностью, и желая, чтобы это никгда не кончилось.
Боль и соленый вкус на губах вернули мне крупицу ума. Я
перевел дыхание и попробовал отстраниться, но она меня не
отпускала.
Смущение и тревога захлестнули меня -- и не из-за нелепой
вспышки чувственности, можно сказать, под взглядом серти --
нет, меня поразила сама ее страсть, как подчиняющая сила,
подобная парализующему полю электрических рыб. В детстве я с
испугом читал о вакханках, раздиравших мужчин на клочья руками,
и не в злобе, а просто от страсти. Самым страшным казалось, что
находились мужчины, которые сами бросались в толпу испачканных
кровью вакханок, чтобы ыть разорванными -- и вот сейчас я
понял, как можно придти к этому.
Ее силы иссякли, она откинулась, прикрыла глаза и стала
шептать, быстро и сбивчиво:
-- Я ждала тебя долго, долго... знала, он тебя не пускает,
этот Крестовский... он мне мстит, ненавидит... теперь я с ним
справлюсь... я моей силы не знала, я его... его на куски
разорвут...
С минуту она отдыхала, и я чувствовал приближение еще
одной волны страсти, как нового порыва ветра после затишья.
Она высвободила из-под одеяла руку -- это удалось ей с
трудом -- и на ее руку страшно было смотреть:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59