..
Какое нелепое слово... Они спускались сюда, к верхушкам
деревьев, и мне стало казаться, я неуержимо падаю в это
бездонное скопление светил. Я инстинктивно схватился руками за
черепицу.
Как, однако, шалят нервы... в этом доме дурное поле, еще
не открытое физикой... послушивающее, подглядывающее,
угнетающее... жилище колдуна или алхимика... ничего себе, майор
милиции... чернокнижие, средневековье какое-то...
Голова кружилась попрежнему, и звезды двигались все
быстрее. Я осторожно встал, испытывая все еще страх, что меня
оторвет от земли и засосет наполненное светом пространство.
В доме, внизу, меня, наконец, оставило ощущение
постороннего взгляда, и все показалось уже привычным, и даже,
на свой лад, уютным. Перед тем, как уйти, я прошелся по
комнатам, погасил все лампы и запер на задвижку окно.
* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *
17
На следующий день вся наша жизнь была изменена
одним-единственным словом, проникшим в границы города на
рассвете, и к полудню произнесенным уже не раз каждым, умеющим
говорить. Коряво написанное на тетрадном листке, в половине
шестого утра оно закрывало окошко автобусной станции, затем
опустошило рынок, вымело начисло от людей пляжи, и когда я
вышел из дома, власть этого звучного слова -- карантин -- стала
повсюду непререкаемой.
Все четыре дороги, ведущие к нам извне, перегородили пары
стоящих нос к носу тупорылых военных машин, словно играющих в
"гляделки" бессмысленными мощными фарами, и разъезжающихся
только изредка, чтобы пропускать такие же желто-коричневые
грузовики -- отныне единственную нашу связь с внешним миром.
В тени гигантских радиаторов бездельничали солдаты. То ли
случайно, то ли по специальному замыслу начальства, на каждом
посту находилось ровно столько человек, чтобы составить партию
в домино -- по два шофера и по два автоматчка, и они, будто
жрецы, служа культу неизвестного божества, не прекращали игру
ни на минуту. Когда я приходил смотреть на этот непрерывно
справляемый обряд, они на меня не обращали внимания, и мне
иногда казалось, что вся история с карантином подстроена
могущественным и злым духом по имени "домино", возжелавшим
окружить и захватить город, чтобы все жители, разбившись на
четверки, славили стуком костей самозванное божество.
В порту тоже появились солдаты, и черные кости их домино
глухо стучали по горячим от солнца шершавым доскам деревянного
пирса. Это занятие, целиком поглощая четырех солдат, оставляло
свободным пятого, лишнего, и он, дожидаясь очереди, стоя
наблюдал за игрой, с автоматом на животе, либо прохаживался по
песчаному пляжу вдоль рядов рассохшихся лодок, малопригодных с
виду для бегства от власти слова "карантин".
Подобно старшему жрецу, следящему за порядком в храме,
дважды в день приезжал проверять, насколько исправно солдаты
играют в домино, лейтенант, их начальник -- его
желто-коричневый газик, снующий теперь по городу, как бы
возместил исчезновение такого же газика Крестовского. Вскоре,
однако, выяснилось, что лейтенант представлял лишь среднее
звено служителей культа карантина и домино, и мы увидели
главного жреца.
Перед въездом его коричневые грузовики на южном шоссе
раздвинулись в стороны заранее, и черная волга, не сбавляя
хода, пролетела между их пыльными фарами, пропылила по улицам
города и проследовала к пограничной заставе, находящейся на
окраине.
Он почти не появлялся на улицах, иногда разъезжал по
окрестностям и несколько раз посетил кошачью пустошь. Я видел
его раза два в ресторане -- сухой, неопределенного возраста, но
скорее всего, за пятьдесят, с пергаментным лицом, с потухшими
серыми глазами и редкими, расчесанными на пробор, седыми
волосами, он носил серебряное пенсне и полковничий мундир с
узкими серебряными погонами. Его личная свита состояла из трех
штатских, а гвардия -- из нескольких солдат и сержанта,
ездивших иногда за ним в защитного цвета фургоне с ребристым
металлическим кузовом и, по указаниям штатских, бравших пробы
воды, грунта, а впоследствии и ловивших кошек. От простых
смертных его отгораживала вежливая сухая улыбка, которая и
служила единственным ответом на все попытки местных начальников
вступить с ним в беседу.
На территории заставы полковник со своими штатскими
устроил бактериологическую лабораторию, и несмотря на полную
изоляцию и строгое соблюдение секретности, сквозь стены ее,
неизвестно как, вскоре проникли в город и стали в нем
властвовать, оттеснив слово "карантин", новые, таинственные и
страшные слова: культура шестьсот шестнадцать дробь два. Слова
эти употреблялись практически в любом разговоре, и они сами
собой упростились до сокращенного "культура-дробь-два" и даже
до совсем уж свойски-фамильярного "дробь-два". Речь шла о
необычайно зловредном вирусе, уже однажды выведенном в
лабораториях, но в живой природе до сих пор не встречавшемся.
В общественной жизни города наступил полный паралич. На
службу ходили, но можно было бы и не ходить, ибо никто ни с
кого и никакой работы не спрашивал. Улицы опустели, рынок тоже,
но в ресторане и в винном баре обороты увеличились. Некоторая
часть населения ударилась в отчаянную панику -- боялись
здороваться за руку, соблюдали при разговоре кем-то придуманную
безопасную дистанцию в полтора метра, и даже в знойные дни на
улице встречались люди в кожаных черных перчатках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59