Заставляя себя преодолевать сонную апатию, я вслушивался.
Самым громким и раздраженным был голос Димы, иногда ему тихо
отвечала Наталия, и все время в их разговор, точнее, в их спор,
вклинивались короткие и деловитые, но не без ноток нервозности,
реплики Димитрия, относящиеся не то к погрузке, не то к
разгрузке машины.
-- Не понимаю тебя, не понимаю, что ты хочешь нам
доказать, -- настойчиво и растерянно сразу, говорил Дима, -- ты
же знаешь сама, это бесполезно!
-- Почти знаю... почти бесполезно... -- ее голос звучал
напряженно и ровно, и я уловил в нем вчерашние интонации не
зависимого ни от чего покоя, которые, главным образом, и
выводили из себя Диму.
Дальнейшие их пререкания заглушил рокот мотора. Когда он
стал громче и начал перемещаться, я осознал, наконец, что они
уезжают. Подбежав к окну, я успел увидеть автомобиль в конце
улицы и медленно оседающую завесу пыли.
Я отказывался верить глазам. Как же это?.. Не может
быть...
Остатки сонливости стряхнулись сами собой, и начиная уже
понимать непреложную реальность происходящего, я выбежал на
крыльцо -- от калитки навстречу мне шла Наталия. Лицо ее было
усталым и бледным, но ноги ступали по песчаной дорожке легко, и
походка сохранила упругость.
-- Вот видишь, я не уехала, -- сказала она просто, -- мне
надоела жизнь на колесах. Я устала, очень устала.
Меня оглушила стремительность событий последней минуты,
мгновенный переход от сна к реальности, и от полного отчаяния к
неожиданной, еще не вполне осознанной радости, и боясь говорить
что-нибудь, чтобы не спугнуть счастливое наваждение, я пытался
согреть в ладонях ее руки, почти безразличные от крайней
усталости, и несмотря на усталость и безразличие, все же
ласковые.
-- Все хорошо, -- слабо улыбнулась она, и губы ее чуть
заметно вздрагивали, -- только мне нужно выспаться.
Уже поднявшись по лестнице к мезонину, она помахала рукой:
-- Тебе мальчики передавали привет. Они к тебе заглянули,
но будить не решились... Я им сказала, что они поступили мудро.
Следующие несколько дней были для нас бзоблачными. Юлий
дважды уезжал по делам, а остальное время сидел взаперти и
работал, никто нас не беспокоил, и мы совершенно забыли, что на
свете бывают заботы и огорчения.
Наталия была весела и со мной неизменно ласкова. Мы много
бродили по степи и вдоль берега, иногда добираясь до еле видных
из города изъеденных временем плоскогорий и до меловых
прибрежных утесов, лазали там по скалам, забирались в пещеры, и
радовались каждому цветку и каждой травинке.
Однажды мы сидели на ступеньках у сфинкса, слегка
разморившись от солнца, и смотрели, как в редкой траве шныряло
несколько кошек, ухитряясь на что-то охотиться.
Ветер тонко жужжал в щелях постамента, его пение
прерывалось, словно кто-то пытался играть на свирели, и у него
не хватало дыхания. Короткий звук... длинный... еще два длинных
и снова короткий...
-- Я уже научилась знать, что ты думаешь... -- она водила
задумчиво пальцем по шершавому известняку, -- будто нам подают
сигналы и просят ответить... а нам не понять.
Ветер ослабел, стало жарко, и пение стихло. Серая ящерка
незаметно скользнула на камень и грелась на солнце, часто дыша
и глядя на нас крохотными внимательными глазами. Что-то в нас
ее не устроило, и она снова юркнула в щель.
-- Мне приходят в ум сумасбродные мысли... почему бы не
поселиться где-нибудь здесь, у моря, вот в таком тихом
городе... в нем есть тайны и давний-давний покой... бросить всю
суету, ходить вечерами к морю и слушать его голоса... или
сидеть тихо дома, смотреть, как в саду засыпает зелень... а
потом по лунным квадратам танцевать на полу...
Жужжание ветра возобновилось, она замолчала и стала
прислушиваться.
Мы ушли, и я думал, разговор этот забудется, но вечером
она о нем вспомнила. У нас стало привычкой заплывать по ночам в
море и подолгу болтать, глядя в звездное небо и держась за
руки, чтобы нас не отнесло друг от друга.
-- Знаешь, я не могу забыть те звуки... то пение ветра...
мне все кажется, оно что-то значило, и тоскливо от этого... как
потерянное письмо...
-- Сколько можно помнить о такой глупости, -- я чуть не
сказал это вслух, но каким-то змеиным инстинктом понял, что
нельзя выдавать раздражения.
-- Ты суеверна, как средневековый монах, -- я поймал себя
на том, что копирую интонации Юлия, но избавиться от них уже не
мог, -- ты полагаешь, ангелы от безделья удосужились выучить
азбуку Морзе?
-- Не кощунствуй, -- она засмеялась, но смех был
нервозный, -- я боюсь, когда так говорят... смотри, какое
черное небо... вдруг пройдут по нему лиловые трещины,
зигзагами, как по ветхой ткани... и дальше все будет очень
страшно.
Я промолчал, чтобы дать ей самой успокоиться. Как она
взвинчена... отчего бы это...
Мы немного отплыли к берегу, и она заговорила о другом, но
я уже чувствовал тончайшую, еле уловимую отчужденность в каждом
ее слове:
-- Стоит мне попасть в море, как я чувствую себя морским
зверем... земля делается чужая и странная, а море становится
домом... и мне кажется, если я захочу, то смогу раствориться в
море... и это не страшно... и никто бы ничего не заметил,
никому бы не было больно... даже ты сейчас не заметил бы.
Меня больно царапнула последняя фраза, но вскоре она
забылась, и потом вся эта неделя мне вспоминалась совершенно
счастливой. А конец ее, как ни странно, обозначился вечером,
который был задуман, и начинался, как веселый и праздничный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59