— Оно верно: чужая душа потемки.
— Вот и надо уметь заглянуть в эти «потемки», И то, о чем Яков рассказал, пригодится нам. В полицаи, разумеется, ходить не следует. Ты отговорись: дескать, контузия, туговат на ухо... А из глухого, какой же полицай. И не спорь с ним — старайся сблизиться. Понимаешь — сблизиться. То, что ты его обругал — зря, мальчишество.
- Мало этого, я бы еще по морде вдарил,
— Нельзя, Данила. «Играть» надо тонко — в лобовую атаку только мясники на быка ходят...
— Да, играть надо тонко, — согласился Яков и, опустив цветок танкой ножкой в банку с водой, поставил ее в изголовье к свету.
Долго Яков лежал так, не спуская глаз с этого цветка, вспоминая милое детство, свое Кожухово, тропинку от суслоновекой кузницы к деревне—все, все... Потом повернулся на бок и, поманив к себе Павла Нестеровича, припал к его уху:
— Давай команду, Нестерович!
— Нельзя, рано, Яков.
— Думаешь, рано? — и Яков, обхватив сухие плечи старика, припал к колючей щеке. — А чего же медлить? Надо бежать! Бежать надо!
Решение о побеге держали в строгом секрете. Осуществить это было нелегко, и Павел Нестерович подбирал самых надежных людей и только с ними делился своими планами. Их было человек пятнадцать, среди них — Яков, Ефрем Седых, Данила. Всем было дано задание: запасти продуктов дня на три, делать это тайком, незаметно от других.
Бежать решили в субботу, когда обычно начальство лагеря выпивало и нередко отлучалось в ближнюю деревню к женщинам. Была надежда, что так произойдет и на этот раз. Дело упрощалось еще и тем, что в этот день, часов в 12 ночи, как разузнал Яков от Жоржа Ивановича, по случаю ремонта будет выключен ток высокого напряжения в заградительной проволоке и бежать можно не через ворота, как они думали вначале, предварительно подговорив охрану, а тихонько и незаметно через забор, около штабелей леса.
Павел Нестерович сам осмотрел место: лес в четыре наката лежал почти вплотную к забору и в тени его можно было укрыться на некоторое время, доски забора кое-где подгнили и требовалось немного труда, чтобы их снять с гвоздей и раздвинуть. Дальше же было труднее — шло два ряда проволоки, и снова забор. Павел Нестерович решил накануне побега ночью кусачками
перегрызть проволоку и образовать небольшой лаз. Выполнить это задание согласился молчаливый Данила.
Дни ползли медленно, тревога усиливалась. Только Павел Нестерович был спокоен: «В случае провала твердить одно — ничего не знаю».
Накануне Яков запряг лошадь и ожидал на дворе Жоржа Ивановича — они снова собирались ехать за картошкой. Наконец, показался Жорж Иванович; красный, рассерженный, сжимая кулаки, он простонал:
— Гады! Что сделали со мной, что сделали! — а, отогнув шинель и рубашку, он показал свежий багровый рубец на спине.
— Плеткой, что ли, угостили?
— Резиновой, гады!
Жорж Иваиович неуклюже залез в телегу и, схватив вожжи, начал погонять кобылицу. Поднимаясь в гору, он опросил:
— Бежать не собираешься, земляк?
— Как бежать?
— Вот и я думаю, как... Товарищев бы подобрать и— к партизанам. Как думаешь?
Полное, с отвислыми щеками, лицо Жоржа передернулось и маленькие хитроватые глазки уставились на Якова: взгляд их был и доверчив, и в то же время подозрителен.
— Тебе чего: живешь как у Христа за пазухой.
— Туды твою в христа и бога службу ихнюю, — и Жорж Иванович крепко выругался, сплюнул.
«Должно быть, нашему Жоржу не повезло что-то? Или он начал пробуждаться, ведь советские войска все ближе и ближе, и ему придется кое за что отвечать?»
Кто знает, какие мысли были у Жоржа Ивановича, но Якову показалось, что его земляк и в самом деле раскаивается. Полицай выхватил из кармана какую-то бумажку и небрежно сунул ее Якову.
Это был форменный печатный бланк заявления: «Прошу принять меня в Русско-Освободительную Армию (РОА) и обязуюсь бороться против Красной Армии».
— Велели расписаться. Били... — жаловался Жорж Иванович, — а я вот как расписуюсь, — он перервал бумажку, сложил обрывки — и снова перервал и бросил в канаву, — гляди! — заключил он, как будто это короткое
слово подводило всему разговору самый безапелляционный итог.
На обратном пути Жорж Иванович снова заговорил о побеге, и Якову показалось, что он не только хотел знать мнение его, Якова, но через него мнение и других пленных.
Уткнувшись в твердый, потный воротник шинели, уже потерявшей всякий вид, Яков молча слушал словоохотливого Жоржа Ивановича, он становился для него все неприятнее. Спустившись с горы, Яков заметил на обрыве знакомый желтенький цветок и хотел было сорвать его, как позади неожиданно раздался выстрел. Яков оглянулся — Тимоня стоял с новой «телячьей ногой» в руке и хохотал:
— Испугался? Это я шутейно, испытать тебя.
— А если бы я побежал?
Лицо Жоржа приняло суровый вид, на скулах иод отвисшей кожей набрякли мускулы.
— Служба порядок любит,
— Значит, испугался-то не я, а ты?
— Прозевай тебя, а завтра сам в лазаретку иди. Нет уж, своя-то шкура ближе к телу, землячок.
Все были наготове, каждый знал, когда и за кем он должен покинуть барак. Надо идти поодиночке — первым пойдет Данила, потом Яков... последним, пятнадцатым, замыкает Павел Нестерович.
Как все же медленно движется время, — иногда кажется, что оно остановилось!
Павел Нестерович вздрагивающими тонкими пальцами щиплет бородку и старается быть спокойным: вот он садится на нары и начинает разглядывать желтенький цветок. «Только спокойствие, друзья... выдержка и спокойствие», — негромко напутствует он и слышит, как у него громко стучит сердце. Но Даниле не терпится— он вышел на крыльцо:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110