Незаметно прошли двадцать минут, и поезд тронулся. Ботвин успокоил Ермакова:
— Не волнуйтесь, на встречном возвратитесь.
Станция Лесная давно осталась позади. Снова к железнодорожному полотну с двух сторон надвигались, хвойные леса. По крыше вагона барабанил дождь. Холодный ветер разбрасывал в промозглую глухомань серые, похожие на куски ваты, клубы дыма, они разлетались и таяли среди деревьев. Ботвин сидел и слушал Ермакова — это был рассказ о большой и интересной жизни. Потом разговорились о делах; теперь уже говорил Ботвин, а Ермаков слушал, изредка записывая что-то в блокнот.
— Ну, вот, и переговорили обо всем, — подъезжая к новой станции, сказал Ботвин и встал, желая проводить Ермакова. —'О Русанове я выясню... Что же касается вашей жены, она сама должна решать, с кем быть. Сердце подскажет...
Яков Русанов в Тахте пробыл недолго. Тщательная проверка установила, что все обвинения, выставленные против него Юрием Заовражным, были вымышленными. Наоборот, как выяснилось, сам Заовражный некоторое время состоял на службе в одном из немецких гарнизонов и, чтобы остаться незамеченным в этом, очевидно, старался в чем-нибудь да проявить свою «сверхбдительность»; сейчас за клевету он сам привлекался к ответственности.
Получив все документы, Яков возвращался домой.
Придерживая за лямку вещевой мешок, в котором лежала буханка черного хлеба, он припал лицом к стеклу и нетерпеливо, жадно всматривался в бегущие навстречу хвойные леса.
«Скоро ли?»
Послышался свисток, показался сарай, низенькие деревянные домики, склады заготзерно, круглая, как огромный самовар, водокачка и, наконец, высокие березы с висевшими на голых ветвях грачиными гнездами — вот она, Лесная!
Не помня себя от волнения и радости, Яков первым; из пассажиров выскочил из вагона. И ничего, кажется, не изменилось: и низенький, задымленный деревянный вокзал с подвешенным у дверей колоколом, и тележка, нагруженная посылками, и дощатый, выкрашенный в желтую краску ларек — до чего же все знакомое, близкое, родное! Только продавщица в ларьке была другая — вместо молоденькой девушки стояла толстая,, угрюмая тетя и красными пальцами неуклюже отсчитывала на прилавке пуговицы.
— А эти платочки почем? — спросил Яков.
— На яйца.
— На деньги нельзя?
— Повторяю: на я-и-ц-а!
Яков, неудовлетворенный ответом, попросил показать-платок; угрюмая тетя недоверчиво взглянула на надоедливого и несколько подозрительного покупателя в старой, заношенной шинели махорочного цвета и в фуражке нерусского покроя с высокой тульей и протянула платок, однако, не выпуская его ,из своих рук. Платок был красивый, цветастый, с мягкой бахромой по краям. Яков представил, как выглядела бы в нем Елена. Он вздохнул, отошел, снова вернулся и спросил о цене. Потом пошел к прилавкам, где торговали грибами, капустой, картошкой и прочей деревенской снедью. Какая-то древняя толстая старуха, обхватив корзину руками, беспрестанно шамкала беззубым ртом:
— Яишки свешие, вареные... Яков приценился.
— А ты, служивый, крашеное бери, — и старуха, порхая в мякине неслушавшимися пальцами, долго искала яйцо, окрашенное луковым пером.
— В крашеные-то, бабка, мы не верим бабка.
— Ась, сколько даешь?
— Буквы-то, говорю, намалевала, к чему...
— А как же, Христос воскресе.
— Не верь. Плохой он помощник.
— Думаешь? — прищурилась старуха и цапнула худыми пальцами из рук Якова крашеное яйцо. — Язык у нас, бачко, без костей, не это может сказать. А Христос-то слышит... все слышит. Услышал вот слезы наши, беды, родименькие, и ерманца обратил назад.
— Его повернули, бабка...
— Все одно, дитятко, Христос-то за «ас, праведников, заступился, детушек малых пожалел. Вот и войне скоро кончина, слава тебе боже...
— Ну, ладно, бабка, уступай в цене.
— Не могу, анделок, на кислице пронимаюсь. Всю выручку на хлебец. Разорила война-то...
— Не скинешь, значит? А на хлеб как?
— На хлеб можно и дешевле. Давай-кось сюда... не
поддельный?
Яков достал буханку.
— Настоящий хлебец.
— Всяко бывает... в войну-то и лись... Два десятка дам.
— Дешево, бабка... три.
— Яичка прибавлю... крашеное..
— Эх, бабка, бабка, пойми махать надо... Последнее отдаю...
— Не обманываешь, в мешке-то, небось, еще буханка шритаилась?
— Спекулянтка! — вырвалось у Якова.
— Свое спекулянчу, андел. Милиционер со свистком, и тот покупал. Подставляй шапку, и дело с богом.
Яков снял картуз с высокой тульей, и бабка осторожно, стараясь не разбить яйца, начала перекладывать их из корзины в картуз.
— Шапка-то у тебя, андел ты мой, как погреб... Покупал бы все, уместятся... Где такую достал?
— У поляка.
— У поляка? Неужели у поляка? — старуха даже остановилась перекладывать яйца, пощупала широкий козырек картуза, оценила: «Матерьялец-то неказист — наш лучше».
пекарихи нахитря. Оно дороже, двадцать километров Яков купил у угрюмой тети два нарядных платка, осторожно положил в мешок, потом заскреб в кармане последние крошки табаку, закурил и по твердой, уже схваченной первым морозом дороге заторопился к Шолге.
На реке несло шугу. Издали казалось, что лед стал, но стоило Якову подойти ближе и присмотреться, как он увидел, — лед с обмерзлыми комьями снега сплошной шуршащей массой тихо двигался по течению. Это уже не были отдельные разрозненные, толкавшиеся и обгонявшие друг друга льдины, — тянулась оплошная пестрая корявая лента.
Яков выхватил из изгороди две жерди и, подхватив их под мышки, без раздумья вскочил на льдину, упиравшуюся в берег. Вслед кто-то закричал, но Яков не оглянулся; перепрыгивая с льдины на льдину, он удалялся все дальше и дальше на середину реки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110