..» Но проснувшееся чувство помимо его воли с каждым днем росло, и при каждой новой встрече с Еленой его охватывала горячая волна. И, словно лишаясь возможности управлять собой, он говорил этой женщине наедине такие милые глупости, от которых потом ему становилось неловко. Он знал — она прощала все, он удивлялся одному, как стойко она держалась перед ним, и даже в самую последнюю минуту она неожиданно становилась сама собой и говорила: «Милый Виктор... обожди, мы еще плохо знаем друг друга». И тогда начиналось то, что всегда начинается у влюбленных — упреки, огорчения, размолвки. Проходят дни — и снова сближение, снова признание, и снова те же милые глупости. «Боже мой, какая мучительная, полная неожиданных радостей и огорчений игра. И как временами от этого бывает приятно, и временами тяжело. Пройдут многие годы, столетия, — такая ли будет любовь? По-прежнему ли будут люди страдать, ожидать на скрипучем снегу встреч, томиться? Или сразу, с первого взгляда, влюбленные протянут друг другу руки? Нет! Пройдут годы и годы, а эти чувства, наверное, останутся прежними...» — думал Ермаков и тушил в пепельнице недокурённую папиросу.
— Вы много курите, Виктор Ильич, — разливая чаи, замечала Елена.
— Разве? Больше не буду, — соглашался он и через несколько минут, забывая свое обещание, снова закуривал.
...Одиннадцать часов...
Двенадцать...
— Елена Никитична, скажите, одно слово: «да» или «нет».
Елена молчала.
Через полчаса Ермаков, проклиная себя, шел по хрустящей дорожке к конюшне.
«Зачем я приезжаю сюда? Она не любит меня, она смеется надо мной... Мальчишка ты, Виктор Ильич, вот ты кто...» — думал он и прибавил шагу.
Конюшня закрыта, слышно, как за дверями дышат колхозные лошади, деловито похрустывая сеном. Виктор Ильич -повернул от конюшни к конторе, в которой светился тусклый, еле приметный огонек.
Но вот его кто-то нагоняет. Он оглянулся и увидел Елену в белой шерстяной шали, наброшенной поверх головы.
— Не ездите, Виктор Ильич! Переночуйте, темень же такая!
Ермаков подошел к молодой женщине, дотронулся до ее руки, придерживавшей у самого подбородка шаль, вздохнул слегка.
Потом он бережно взял под руку Елену и они тихонько пошли обратно по ночной, схваченной морозом улице.
И вот они снова сидят за столом друг против друга, снова говорят то, что давно ими переговорено, но кажется, они говорят все заново.
Уже давно перевалило за полночь, а Ермаков не опал. Не спала за перегородкой и Елена, она слышала, как он ворочался.
«Милый мой, измучила я тебя... да и сама измучилась».
Ей хотелось встать и идти к нему... «Нет, нет, обожди, Лена», — уговаривал другой голос, и она, уткнувшись лицом в подушку, старалась заснуть. Он тоже повернулся, кашлянул; Елена прислушалась и тихонько спросила:
— Вам не холодно?
— ...Спасибо, ничего...
Елена приподнялась с постели, взяла лежавшее на стуле легкое одеяло и, тихонько шагнув за перегородку, бережно накрыла им Ермакова. Виктор Ильич схватил ее дрожащей рукой, потянул к себе, обнял обнаженные плечи:
— Елена Никитична...
— Какая уж я Никитична... — чуть слышно отозвалась Елена, и сама, откинув одеяло, легла рядом измученная, истосковавшаяся...
О поражении немецких войск под Сталинградом в концлагере узнали не сразу.
Начальник лагеря майор Крауз, низенький, полный, любивший похвально отозваться о своей фрау Гретхен и двух дочерях-красавицах на выданьи, казавшийся на первый взгляд добряком, раз в неделю сообщал «фронтовые новости». Этим «новостям» никто не верил — майор Крауз не любил говорить о неудачах немцев и каждый раз твердил как заклинание; «России, как таковой, не существует, есть великая германская империя — за нее лагерь должен молиться и умирать». Вряд ли верил сам Крауз в то, что лагерь «молится за германскую империю»,. но то, что лагерь умирал, страшно корчился в предсмертных судорогах, ни для кого не составляло секрета. Каждый день самосвал, груженный трупами, курсировал к «лазаретной балке» (так назвал эту балку добряк Крауз). Про лагерь говорили: «Кто попал в лапы Крауза, тот попадет и в лазаретную балку — другой дороги нет». Может, по этой простой причине и считал Крауз нормальным: пленный не должен знать больше того, что он уже знает, — для лазаретной балки политиков не надо. Но удивительное дело: подобно тому, как ранней весной сквозь толщу твердого, слежавшегося снега пробиваются маленькие ручейки-колокольчики, так незаметно просачивались в лагерь и свежие новости, не всегда радостные, но те новости, без которых не мог жить лагерь, как не мог жить человек без воздуха.
В начале декабря в лагерь прибыла новая группа пленных. Сюда обычно их привозили из прифронтовых пересыльных пунктов, но эта группа, человек в пятнадцать, была особенная, как пояснил своим подчиненным Кра-уз,— у каждого на счету не одна попытка побега из плена.
Когда грузовик остановился, люди в кузове закопошились, встали и с тоской посмотрели на низкие деревянные бараки, похожие на конюшни. В стороне виднелся какой-то заводик с высокой дымившейся трубой, дальше — штабеля леса, кучи железного лома. Весь этот небольшой участок был обнесен глухим забором, густо оплетенным колючей проволокой. На столбах этого забора, словно своеобразные гербы, аккуратно намалеванные черной краской — черепа с двумя скрещенными костями. Никто из пленных не проронил ни слова: было ясно — отсюда уйти нелегко. Только один из пленных, сидевший в углу кузова, подал голос, будто боясь, что о нем позабудут и не возьмут с собой; товарищи осторожно приподняли его, сняли с кузова и, поддерживая под руки, повели к дверям с глазком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110