— Какие твои? Это те, что с корзинкой? Не понравились, сменял.
Савваха опешил. Моргая глазами, он смотрел на За-лесова и никак не мог понять: шутит тот или нет. А Гаврилка, словно желая посмеяться, с издевкой пояснил:
— Подарил, товарищ коммунар,твои саночки Пуш-карихе. Ихнему кладовщику приглянулись для перевозки зерна. А мне не жалко, пожалуйста, теперь все обчее.
Сжалось сердце у Саввахи, свинцом налились кулаки, он выругался, прибежал на конюшню и, заседлав своего Пегаша, верхом выехал в Пушкариху.
В деревнях на солнцепеке уже притаивало, дорога в полях лоснилась, блестела, будто отполированная, по сторонам на кустах висели клочья сена.
«Эх, не берегут сенцо, не берегут», — упрекал Савваха колхозников и досадовал: «Как же эдак сеять-то «будем?».
В Пушкарихе саней не оказалось. На Саввахиных санях уехал какой-то заготовитель в другую деревню. Савваха полетел туда. Только па другой день он разыскал свои «скачки» в дальней деревне Помелихе — на них уже бабы перевозили мешки с зерном. Обозленный Савваха наступил на баб, припугнул их судом и, еле отбив сани, поехал жаловаться в рик. Но время было позднее и ему пришлось заночевать в Доме крестьянина. Здесь он и узнал новость: «будто колхозы распущают». Раздобыв свежую газету, Савваха сел в изрядно потрепанные «скачки» и затрусил на Пегаше домой.
Газета, привезенная Саввахой, всколыхнула деревню. Только молчаливый Матвей Кульков усомнился:
— Не фальшивая ли газета-то?
— Да что ты, золотко... В рике взял... — прикладывая руку к груди, убеждал Савваха. — Сам председатель вручил, — хвалился он, хотя председателя и в глаза не видел. — Так и сказал он, дескать, срочно езжай, товарищ Савватей Самсонов, и исправляй положение. А то что же такое, скачки сбрили и увезли, сено, растрясли по кустам. Куда же годно экое...
А по деревне уже неслись бабьи голоса: «Нажились в вашей коммуне, разбирай свое!»
Андрей Русанов пробовал остановить осатаневших баб, но где там. Бабы потащили за рога коров, погнали овец. Захрюкали обезумевшие свиньи, закричали куры. И все это слилось в один гул, он и радовал людей, и тревожил:
«Что-то будет?»
Когда-то бабка Марина наказывала: «Не скандальте, ребятки, живите дружно. Недолго вам вместе бегать...» «А почему, бабушка, недолго?» — спросил Яшка. «А так бывает... подрастете, и пути-дорожки у вас разойдутся». «А почему разойдутся?» — удивлялась и Еленка. «А потому и разойдутся, что разойдутся... Бежит другой раз дороженька большая-пребольшая. И вот пойдешь по ней и видишь, как дорожки расходятся — одна отворачивает в одну сторону, другая — в другую. Пойдешь по правой или по левой, — все равно и та где-нибудь да разойдется. Так и у людей бывает. Теперь играете вместе, а как подрастете — один в одну сторону ударится, другой — в другую...» «А мы с Яшкой пойдем в одну», — сказала твердо Еленка. «Может, и в одну — только это редко: кому как на роду написано, так и будет». «А как это написано, бабушка?» — не унимались ребятишки. «Л так и написано, один бог знает, как написано».
Бабка Марина сказала это так тихо и таинственно, что ребятишки примолкли: бога они, конечно, знают, он такой седенький, с бороденкой, как у Саввахи Мусника, сидит в божнице и ничего не говорит, только из-за стекла смотрит, кто что делает. А теперь, оказывается, как
бабушка сказала, он еще и пишет. Значит, у него и бумага есть и разные карандаши, а может, и краски. Вот бы попросить у него — наверное, и красные есть, и голубые. Но Яшка и Еленка боялись спросить у бабушки об этом — вдруг рассердится и не возьмет их по
ягоды.
Когда Яшка уехал учиться в город, Еленка вспомнила этот разговор. Дорожки с Яшкой и в самом деле разошлись. Хотелось и Еленке учиться, но никак нельзя: дома хворала мать, брат Серега поступил на рабфак, крестна Катя вышла замуж, и, кроме Петьки да Еленки, некому было присмотреть за хозяйством.
Только заговорили о колхозе, Еленку направили на курсы счетоводов. Вскоре после того, как Савваха привез в деревню газету, Еленка получила письмо от матери: «Приезжай, доченька. Развалилась коммуния-то. А дома и так сосчитаем — не велико добро». Но курсы «счетных дел» продолжали работу, и Еленка вернулась только к первой борозде.
Первая борозда! Что может быть радостнее и трогательнее этих минут, когда ранним весенним утром пахарь, проехав с плугом по полю, покрытому серой полусгнившей стерней, оставил позади себя черную рыхлую дорожку; проехал, остановился на конце поля, закурил, полюбовался. Над теплой, чуть-чуть дымящейся бороздой летают чайки, они взмахивают крыльями, как белыми платками, пронзительно кричат, словно приветствуют пахаря с началом трудного дела.
Но в этот год с первой бороздой не ладилось: надо бы пахать, а мужики второй день сидели на старых бревнах у суслоновской кузницы и спорили.
Деревня раскололась пополам — те, что шли за Русановым, решили пахать вместе, остальные — держались за свои полоски. За свою полоску Цеплялся и Савваха Мусник. Много раз он уже рассказывал о своих новеньких «скачках», которые угробила коммуния. Нет, теперь его, старого воробья, на мякине не проведешь. Кое-кто из огоньковцев подсмеивался над «старым воробьем», и это еще сильнее раздражало Мусника.
— Не желаю в вашу артель, — кричал он, размахивая руками. — Тот раз Серега силком затянул. Теперь хоть в Кринки, хошь на Кременье поеду...
— Ну, и поезжай.
— И поеду. Пусть камень пахать буду, да свой.
На следующий день колхозники с тридцатью пятью лошадьми выехали в Нижнее поле — здесь были лучшие хлебородные земли, а единоличники во главе с Матюшей Кульковым нехотя потянулись в Кринки и целый день у Клинового лога проспорили — делили каменистый, заросший кустами угор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110