— Слышь, друже, случится что — черкни... адрес знаешь.
— А если, товарищ лейтенант, и меня?
— Тогда я сообщу твоей, — вдруг оживился он, словно желая оставить тяжелые мысли: — Уж кто-нибудь из нас останется живым... Кому же брать Берлин, как не нам?
На рассвете, после артиллерийской подготовки, началось наступление на Чащино. Но Кряжев не рассчитал — часть немецких солдат засела в овраге и теперь открыла огонь. Бойцы залегли и по-пластунски медленно ползли по неровному полю к оврагу. Пули свистели над самыми головами. Командир передал по цепи: «В атаку!» Яков, держа наперевес винтовку, бежал среди других, словно не чувствуя своих ног. Где-то правее раздались крики «Ура»! «Ур-р-а-а» — протяжно отозвалось в соседнем лесу. «Ура-а-а...» — цепь скатилась с хребтины в овраг и пересекла речушку с образовавшимся возле берегов тонким ледком. И когда Яков вскарабкался на другой берег, он увидел, как по непаханому полю к горевшей деревне торопливо бежали врассыпную люди в зеленых шинелях, падали, поднимались, снова падали...
«Ага, началось!» — подумал он и принялся стрелять по убегавшим.
— За мной! — крикнул Кряжев и вдруг схватился за грудь и, покачнувшись, упал на смерзшуюся, подбеленную инеем бровку и покатился по склону обратно вниз, к речке. А политрук Иваненко уже кричал впере-
ди: «За Родину, товарищи! Ур-ра-а...» И это русское «ура», подхваченное десятками солдатских голосов, раскатилось окрест. Бойцы устремились вперед, и снова все смешалось.
Яков пробежал несколько шагов и, вспомнив просьбу Кряжева, повернул обратно, но кто-то крикнул вслед:
— Ни шагу назад!
— Да разве я назад, лейтенанта подобрать! — и, остановившись, Яков увидел длинного Иваненко. И тот вдруг смягчился:
—Казарян, помоги подобрать лейтенанта!
Город, в котором жила семья Кряжева, почти рядом. Он не был занят врагом, но бои — Яков знал из газет — уже шли за него две недели. Тем не менее Яков послал Марге письмо, в котором сообщил о гибели мужа, о том, как он смело сражался с врагом и пал смертью храбрых, и на следующий день был похоронен в братской могиле восточнее деревни Чащино. Письмо было небольшое, в нем не было ни громких слов, ни слов сожаления, в нем была только горькая, суровая правда о погибшем командире, и в конце — небольшая приписка:
«Мужайтесь, дорогая Марга, ваш муж погиб за правое дело, и мы клянемся отомстить врагу».
Весь день Яков не расставался с мыслью о папаше. Вот он лежит у речки, неловко подвернув под себя руку. Обнаженная голова касается тонкого, хрупкого осеннего ледка. Глаза немного приоткрыты и смотрят удивленно. Черные прямые волосы чуть-чуть шевелит низовой, идущий вдоль оврага ветерок, — кажется, папаша был живой, он только на минуту прилег и задремал. Яков снял с него планшет, достал бумаги, и среди них увидел фотографию — с нее глядела красивая смуглая молодая женщина с умными, немного грустными глазами. И на обороте — надпись: «Милая Марга. Дорогая Маргочка! Незабываемая Маргуша! Любимая Мара!» Столбик, написанный разными карандашами и, очевидно, в разное время, спускался вниз, и, словно
своеобразная летопись, открывал душу этого на вид сурового, молчаливого человека.
«Как он любил ее!» — подумал Яков и, достав из кармана гимнастерки фотографию Елены, задумался, а потом, как и папаша, на обороте сделал первую над-пись: «Милая Леночка, целую много, много раз», — и положил обе карточки вместе с комсомольским билетом обратно в карман.
На непаханом поле лежали убитые. Тут были и немецкие солдаты, и русские. Больше немецкие. Они лежали в самых необыкновенных позах, то навзничь, то скорчившись, схватившись рукой за живот, то ткнувшись головой в борозду, но у всех было одно общее — все они лежали сейчас головами не на восток, а на запад: вражеские солдаты, поспешно убегая, не могли уйти от возмездия, наши — несли это возмездие, как должное, храбро погибали, веря, что победу донесут их товарищи. И тут же расхаживали вороны, как попы в черных рясах; они расхаживали так деловито, словно не человек был здесь на поле хозяином, а они, эти большие черные и нивесть откуда взявшиеся хмурые птицы. Якову вспомнились другие птицы, белые, как принаряженные девушки в летний праздник, вспоминались чайки, каждый год, почти в одно и то же время, слетавшиеся на огоньковские озера. А как только отчим выезжал в поле, они опускались на свежую борозду. Издали казалось, что он выворачивал из земли белые камни, а когда Яша, неся отчиму завтрак, бежал босиком по мягкой свежей пахоте, эти камни оживали, поднимались в голубое небо и, сделав залет, вдруг с пронзительным криком опускались над самой головой мальчика, словно хотели схватить его за кепчонку. Он сжимал узелок в руке, а другую руку поднимал над головой, будто хотел поймать за крыло эту назойливую, по-девичьи нарядную птицу. «Вестники весны! Когда же снова услышу вас, увижу дымящуюся весенним теплом свежую борозду, родной дом, милую Лену?» — сжимая винтовку, ду мал Яков. — «Позади Чащино, а там — дальше и дальше...»
Вряд ли он знал, что это небольшое продвижение вперед, первый успех их части, еще не было началом того наступления, которое готовилось под Москвой, это скорее всего было активное сдерживание врага, изма-
тывание его сил, подготовка к большому наступлению, прославившему советское оружие в январе сурового девятьсот сорок второго года.
Всякий раз, когда приходилось отмечать на карте, висевшей в конторе, продвижение немцев к Москве, у Елены сжималось сердце. Мысли ее, как всегда, обращались к мужу, хотелось узнать о нем, поговорить.
Она получила от Якова всего три письма и часто перечитывала их на досуге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110