Вечером приехал домой из Кринок усталый Петька Суслонов. Теперь это был широкоплечий парень, с красивыми карими глазами и густыми каштановыми волосами. Он подошел к матери, с сожалением сказал:
— Плохое место досталось. Не вырастет на камню. Лучше бы и нам в колхоз.
— Обождать бы, сыпок, приглядеться надо...
На другой, день вернулась домой Еленка. В тот же вечер брат и сестра написали заявление в колхоз, и-на-завтра отнесли его председателю Андрею Русанову.
Отсеялись, вывезли навоз в паровое поле — подступил сенокос. Здесь сыздавна считали косьбу делом нелегким — выходили на покос всей деревней. Женщины задолго готовились к этим дням, шили ситцевые сарафаны, делали легкую обувь, мужчины ладили косы и грабли.
В это лето неспокойно было на душе у Саввахи Мус-ника. Он думал, чтб колхоз на первой борозде споткнется, а, к его удивлению, колхозники не только посеяли, но собрались вместе и косить. Савваха не раз подходил к Федору Вешкину и со скрытым недружелюбием спрашивал:
— Не разбежались еще?
— Зачем нам разбегаться?
— Разбежитесь, это не пахать — один за другим гуськом. Сенокосная работка нелегкая, — словно поучая, говорил Савваха. — Скажем, я — чуть не с сажень веду покос, а другой-прочий обседлает пол-аршина и катит налегке. А трудодень-то, золотки, небось, всём одинаков?
— Усчитаем по трудам.
— Не усчитаешь.
Савваха с горькой завистью поглядывал на заливные луга и, вздыхая, уходил домой. Впервые ныне ему не придется косить у Шолги, сенокос-то выпал единоличникам в Заосичье — у черта на куличках, травы поза кустам на овцу не наскребешь.
Колхозники вышли на покос раньше обычного, до петрова дня, веселые и принаряженные, как на годовой праздник. Среди них были и свои запевалы и шутники. Однажды Серебрушка, первая в деревне выдумщица, нарядилась цыганкой и под общий смех колхозников подошла к Саввахе:
— Давай руку, золотко, погадаю, долго ли будешь жить-тужить на белом свете единоличником?
Савваха Мусник выругался, быстро запряг Пегаша и, усадив на двуколку свою несговорчивую гидру, покатил в Заосичье.
Как-то на стене Тимопипого дома, в котором теперь размещалась контора огоньковского колхоза, появилась стенная сатирическая газета с красочным разрисованным заголовком «Вилы в бок». Вывешена она была под вечер, и колхозники, возвращаясь с покосу, обступили ее.
Саввахина жена — языкастая Мавра долго разглядывала рисунок, изображавший женщину, бегущую с большим мешком за плечами, и вдруг, прочитав по слогам подпись, вскрикнула:
— Бабы, да меня-то за что же на вилы? Я же не колхозница, — и, сорвав с головы платок, побежала по деревне, кому-то угрожая кулаками.
А по деревне ребятишки уже распевали:
Кажду ночь жена Саввахи С огромадиейшим мешком. Наберет травы колхозной И бежит домой тайком.
Колхозники всполошились — и сразу к Саввахе на поветь. Мавра легла на сено и, обхватив его руками, заревела:
— Не отдам, мое сено, с моей прежней полоски. Вечером Мавра подкараулила за углом Еленку и преградила ей дорогу:
— Это ты про меня частухи пишешь?
— Я.
— Бессовестная! На себя оглянись.. Отец-то твои где, а?
Еленка отшатнулась, словно ее ударили по лицу, и быстро, не оглядываясь, побежала домой. Не поужинав, она поднялась на поветь и бросилась на соломенную постель.
«Всю жизнь корить будут. Что же делать? Куда бежать, кому высказать свое горе? — всхлипывая, думала Еленка.—Написать Яше: посоветуй, как жить? Ведь я же ни в чем не виновата. Надо уходить отсюда, куда глаза глядят... Чтоб никто не видел, не знал...»
На другой день Еленка пошла в сельсовет за справкой. Председатель Арсентий Злобим удивился:
— Бежать хочешь из колхоза?
— Нет, не хочу.
— Тогда зачем справку?
— Поеду.
— Куда?
— Не знаю.
И вдруг Еленка разрыдалась.
Когда она рассказала о случившемся, Арсентий усадил ее рядом, сказал:
— Слушай, и отца твоего знаю, и тебя. Всю твою семью знаю. — Он достал трубку, молча набил ее. — Скажу не в похвалу — ты неплохо начала. Такие бойцы, Елена, нужны нам.
Он сказал ей как взрослой. Еленка второй раз услышала, что ее назвали не просто Еленкой, а Еленой — первый раз в Народном доме, когда вызывали свидетельницей по делу отца, а второй — здесь, в сельсовете.
— Не сворачивай с пути, — Арсентий встал, положил на плечо девушки большую руку, улыбнулся.— Будем воевать, Елена, воевать со всеми, кто против новой жизни. И с Маврой тоже. Помни: старое без бою не сдается...
Не сразу найдешь этот город на карте — слишком мал кружочек и мелка надпись: «Великий Устюг». Но когда впервые увидишь его с Медвежьей горы, ты невольно проникаешься уважением к незнакомому городу, и кто бы ты ни был — обязательно побываешь и в музее,
я на земляном мосту, и под Щетинкой; пройдешь по набережной, где вперемежку с добротными каменными домами высятся церкви, увенчанные и пятиглавием, и Шатровыми колокольнями, — одна не похожая на другую. И не только древними памятниками славится этот скромный город, но и даровитыми умельцами по глине, по дереву, по серебру. Кто не знает о «северной черни» — искусно разрисованных браслетах, брошках, перстнях, давно прославившихся за пределами этого края? И еще славится старый город молодежью: здесь учатся будущие педагоги и водники, медики и кооператоры, агрономы и зоотехники, и, конечно, техники-строители.
Полюбил этот город и Яков Русанов. Но разве можно забыть Огоньково, родной дом, Еленку, которая каждую неделю посылала ему письма.
«Старое без бою не сдается», — читал Яков письмо Еленки, ерошил волосы, завидовал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110