..»
— Верно, верно, — подхватил Никита. — Добавить бы еще: дескать, в рассрочку на три года. Вот у меня в документик на сепаратор есть.
— Ни к чему, не играет.
— Думаешь, не играет? А вдруг усомнятся: где, дескать, он, то есть «я», такие деньги взял?
— И то верно, — подумав, согласился Иона и дописал: «в рассрочку на три года».
«...Крестьяне деревни Огоньково Шолгской волости, видя, как машина облегчает людей и продукцию дает куда лучше, попросили меня одолжить купленную как молотилку, так и сепаратор, и я пошел навстречу моим же согражданам, ранее задавленным капитализмом и жестокой эксплуатацией».
— Так-так, — одобрительно цедил сквозь зубы Никита.
— Слушай дальше, — сказал Иона.— Это все еще начало, так сказать, каждая бумага состоит из вступления, существа дела и заключения...
— Так-так...
«...Но это не заметил наш селькор Е.Медуница и перевернул факт, а значит, извратил меня как труженика, стремящегося к машине, а значит, к новой лучезарной жизни».
— Добавить бы еще, что Медуница, это есть не «Медуница», а Поярков, — заметил Никита и дотронулся до волосатой руки Ионы. — Почему он укрывается под чужой фамилью?
— Это законно. Нынче так и делают. Это положено у писателей, — пояснил Иона и, заметив в тексте недостающую запятую, ткнул пером в чернильницу и вместо запятой посадил на листке здоровенную кляксу. Выругался. Взял резиновую пробку от бутылки из-под лекарства, потер бумагу, снова выругался.
— Переписывать придется, протер до дыры. Нельзя так-то, в губернию пойдет.
Достал разграфленный лист и принялся старательно переписывать.
На другой день утром, когда бабы принесли к Сусло-нову пропускать молоко через сепаратор, Никита начал такой разговор:
— Вот что, бабы. Тут в газете поместили меня. Ну-к вот... Сами понимаете: до кого не дошло, того и не ожгло.
— Это верно, Никита Орефьич, верно, — заговорили сочувственно бабы. — Зацепили за живое.
— Все из-за кого? Из-за вас же пекусь. А ведь люди не понимают этого. Ты к нему с добром, а он с дермом... Но ведь вы-то знаете меня. Какой я, скажем к слову, паук-експлотатор? Не будь меня — проквасили бы молоко.
Бабы утвердительно закивали головами.
— Бумажку я тут сочинил. Хоть читайте, хоть не читайте. Одним словом, провергаю статейку. В доказатель ство правильности надо бы подписаться, бабы.
— Отчего не подписаться — можно, — согласилась краснощекая вешкинская сноха и первой подошла к столу.
Никита развернул лист и, обмакнув в чернильницу перо, сказал: — Вот здесь, под низом.
Бабы одна за другой подходили к столу и ставили каракули: почему ж не расписаться под бумагой, от этого они ничего не теряют.
— Я без грамоты,— прошамкала старуха, мать Кулькова.
— Поставь крестик. А против крестика другая приложит руку.
— И то ладно, — сгорбившаяся старуха вспомнила бога и на бумаге поставила увесистый крест с косой перекладинкой.
Никита запечатал письмо, для важного случая при-садил на конверт сургуч и в тот же день сам отвез в Теплые Горы. Местным почтальонам он не доверял, — могут перехватить, распечатать, задержать.
В субботу Лидия Антоновна решила сходить к Сус-лоновым. Анисья, увидев в дверях учительницу, смутилась и торопливо стала прибирать на столе.
— Вы уж не осудите, голубушка, в избе-то не прибрано. Не успела еще, —говорила она, не зная, куда усадить гостью.
— Не беспокойтесь, — ответила учительница и поинтересовалась, где же ее ученица.
— Еленка-то? Еленка у меня без дела не сидит. Из школы — и на поле. Семья-то большая — работать надо. Сеять начали, так сам-то подборанивать взял...
— Это хорошо, что к труду привыкает.
— Привыкла уж. С шести годиков начала боронить.
Анисья быстро вскипятила самовар, собрала на стол и стала угощать.
Лидия Антоновна раза два встречала Анисью, правда, это было при Никите Орефьевиче, тогда она была тихой, молчаливой и покорной, казалось, она в чем-то была виновата перед ним. Теперь она словно ожила, стала разговорчивой. И Лидии Антоновне захотелось уз-нать о жизни этой еще сравнительно молодой, но как показалось ей, не по годам состарившейся женщины.
Когда Лидия Антоновна заговорила о семье, о детях, Анисья задумалась, на некоторое время осветившая лицо улыбка пропала и в глазах появилась тоска.
— О детках-то все сердце и выболело, — сказала Анисья. — Видишь, голубушка Лидия Антоновна, жизнь-то какая.
— Жизнь хорошая началась.
— И я говорю, что хорошая. А мы вот живем не так, как все. Думаешь, Лидия Антоновна, я не понимаю, зачем вы пришли. Как переступили за порог — вижу: Еленка-то сдавать начала. А ведь отчего это?
Анисья безнадежно махнула рукой, встала и ушла на кухню, словно что-то забыла там. Через минуту-две она вернулась, и Лидия Антоновна заметила, как у нее покраснели веки, — Анисья опускала глаза, словно боялась, что вот-вот снова заплачет. Помолчав, она с горечью сказала:
— Вот так и живем, милая: не живем, а мучимся. — Расскажите, что у вас, Анисья Павловна?
— Да уж что говорить-то. Самого-то уж не перекрасишь. Поздно. Всех ребят сегодня из дому выгнал. А за что, за правду, — и она рассказала, как муж поспорил со средним сыном Серегой: тот настаивал передать молотилку в товарищество.—А сам — какое там. Разве уломаешь его.
И, словно желая вылить все, что накипело на душе, она поведала о себе, о своей «некрасной» жизни.
Помнится: скрипел, повизгивая под полозьями, снег, будто попавшие под сани щенята. Закутанная в лохмотья, Аниска выглядывала из-под лоскутного одеяла и видела белый холодный снег, и по-прежнему слышала повизгивание щенят. Так ее привезли к дальним родственникам по матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110