Он был пономарем в опричном братстве и вставать ему приходилось рано, не так, как всем остальным опричникам. На столе ярко горела восковая свеча, освещая орудия казни, развешанные по стенам. Стражник у дверей от скуки переминался с ноги на ногу.
Малюта Скуратов молчаливо и долго разглядывал Волынца.
— Ну, — соизволил он наконец вымолвить, — какую измену знаешь на великого государя? — и не удержался, сладко зевнул.
— Я из Новгорода Великого, — заикаясь, начал Волынец. Он впервые видел перед собой человека, обладавшего страшной, беспощадной властью.
Малюта Скуратов сразу насторожился. Сон как рукой сняло.
— Из Новгорода, говоришь?.. Ты мой обычай знаешь? За правду озолочу, за лукавство шкуру спущу тотчас. А на меня жаловаться некому. — Скуратов усмехнулся, обнажив большие, вкось и вкривь понатыканные зубы.
— Спасибо за упреждение… буду знать теперича, — сказал Волынец. Он перекрестился. — В Новгороде Великом, почитай, все изменники великому государю. И на торгу, и в церквах черным словом царя поносят.
— За что поносят великого государя?
— В Ливонии, говорят, войной замешкался. Для торговли все дороги закрыты, а с людишек поборы берет непомерно. И мужиков, почитай, половину на войну угнал… И многие люди говорят, не лучше ли будет к Литве отсесть? Король Жигимонд вольности наши приумножить обещает, а царь Иван Васильевич последние норовит отнять.
— Все — это никто. Имена! Имена тех, кто хулу на царя расточал и изменные слова говорил, ведомы тебе?
— Ведомы. — Волынец будто ждал вопроса. Он вынул из-за пазухи лоскут бересты с написанными именами и отдал царскому любимцу.
— Хорошо. — Малюта отложил бересту в сторону. — Сам-то ты из каких будешь?
— Из духовного звания… Расстрига.
— Поп?
— Поп.
— За что же тебя?
— По злобе наговорили, будто казну церковную пропил. Без хлеба оставили, а детей-то шестеро и попадья, обглодали всего, без штанов хожу. Известно ли великому государю, что по монастырям люди изменные в чернецах, а то и в монаси постриглись. А монастырей вокруг Новгорода за полторы сотни.
— Значит, ты церковь святую обокрал да и пьяница в придачу… Силен, батюшка! — Малюта Скуратов, умевший быстро распознать человека, понял, что за птица перед ним. И вдруг ему пришла в голову мысль: пользуясь услугами обиженного расстриги, добыть повод для расправы с ненавистными великому государю новгородцами.
— Вот что, человече, ежели мне службу сослужишь, опять попом тебя сделаю. На хороший приход поставлю.
— Согласен. Что твоя милость прикажет, все сделаю.
— Клятву дашь все в тайности соблюсти?
— Согласен… — Сердце Петра Волынца часто забилось. Он понял, что сможет крепко насолить своим недругам.
— Дожидай меня, человече, — сказал Малюта и, поднявшись со своего места, пошел к лестнице. — Садись на лавку, пожалей ноги, бог других не даст, — добавил он.
Время шло. Петр Волынец с нетерпением дожидался возвращения Малюты Скуратова. Мысль его лихорадочно работала. Он видел своих голодных детишек, сбившихся на печи, и свою попадью. Видел дьякона Евстафия, своего недруга. Вспомнил и батоги на торговой площади… Под конец перед глазами возникли два вороньих пугала с распростертыми руками, черневшие на снегу. Вчера, увидев их сквозь метельные вихри, он понял, что жилье близко, и нашел в себе силы добрести до Слободской заставы.
Два раза Волынец пытался заговорить со стражником. Но получал в ответ только грубые окрики.
Малюта Скуратов возвратился не скоро, с бумажным свитком в руках. Со свитка свисали большие красные печати. Усевшись, он подозвал Волынца и приказал целовать железный крест, стоявший на столе.
— Могу ли я в опричнине великому государю служить? — спросил Волынец, поклявшись и немного успокоившись.
— Когда дело исполнишь, поговорим особо, — сказал Малюта. — Теперь слушай в оба уха. Эту бумагу тайно положишь за икону пресвятые богородицы в храме святой Софии новгородской. Уразумел?
— Уразумел, Григорий Лукьяныч!
— Положишь грамоту, часу не медли, возвращайся в Слободу, прямо ко мне. А на дорогу и на прокорм получи десять рублев и для детишков пять.
Короткими волосатыми пальцами Малюта отсчитал деньги.
— Сроку тебе даю две недели.
Петр Волынец упал на колени перед Скуратовым:
— Спасибо, милостивец, век не забуду, исполню все, как приказано!
— Подожди, человече. Чтобы ты дорогу к нам не забыл, дьяк приметы твои опишет.
Малюта ударил в колокол, висевший у него над головой.
Вошел подьячий с медной чернильницей, болтавшейся на груди, и с гусиным пером за ухом.
— Пиши, Митрий, приметы. — Малюта ткнул пальцем в грудь Волынца.
Подьячий сел на чурбан возле стола, положил бумагу на свое колено, бросил на расстригу быстрый взгляд.
— Ростом средний, телом волосат, на верхней губе черная родинка, — заскрипел он пером, вслух повторяя слова, — нос большой, вислый, глаза голубые. — Он еще раз посмотрел на Волынца. — На левой руке нет среднего пальца. Борода рыжая, а на голове волос светлый…
— Готово, Григорий Лукьяныч. — Подьячий присыпал песком написанное, свернул бумагу. — Теперь не убежишь, — засмеялся он добродушно. — Ни в Литве, ни у крымского хана не скроешься, всюду найдем. Приметы у тебя — лучше не сыщешь…
Петр Волынец снова увидел Малюту Скуратова 15 декабря, в день святых отроков Анания, Азария и Мисаила. Он выполнил поручение в срок. По дороге расстрига отморозил нос и щеки, и теперь они пунцово блестели, смазанные гусиным жиром. Порасспросив его, Малюта Скуратов тут же научил, что надо сказать великому государю.
— Уразумел, Григорий Лукьяныч, — повторял расстрига, утирая рукавом под носом, — не сомневайся, родимец.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144