— И Анфиса стала поворачивать коня.
Но приставы запротивились.
— Мы получили приказ от воеводы, — сказали они. — Тебя надо доставить в Москву, и мы не позволим скакать за ратниками.
— Приказные с нас в Москве шкуру с живых снимут, ежели что, — сказал старший пристав. — Уж ты не серчай, лапушка.
Анфиса заплакала и покорилась. Но она твердо решила вернуться в Серпухов и найти своего мужа. Всю дорогу она думала, как увидит Степана, как обнимет, заплачет и расскажет, сколько мучений без него вытерпела.
Последний раз путники меняли лошадей в ямском дворе на Лопасне, и суток не прошло, как они въехали в Фроловские ворота Московского Кремля.
Неожиданно для всех царь принял Петра Овчину на следующий день. Он недавно отпраздновал свадьбу с Анной Колтовской и торопился в Новгород. Петра поразил величественный облик царя, великолепие его приемной палаты. Безмолвные ряды бояр и ближних вельмож в богатых одеждах, сидевших по лавкам. Длиннобородый боярин с белым лицом заблаговременно научил Петра Овчину, как вести себя перед царем.
Войдя в палату, Петр гулко упал на колени, на четвереньках подполз к царскому престолу и ударил челом в землю.
— Встань, — сказал царь.
Петр Овчина поднял голову, но продолжал стоять на коленях.
Иван Васильевич, опираясь руками на ручки резного кресла, долго рассматривал беглеца.
— Что ты хотел сказать? Говори, мы разрешаем тебе.
Петр кратко и толково рассказал царю все, что он слышал в доме мурзы Сулеша.
— День подхода к Москве назвал сам Дивей-мурза? — спросил царь.
— Да, великий государь.
— Первого августа?
— Да, великий государь.
— И ты бежал из плена в самое плохое время, не подождав наших купцов, чтобы упредить меня?
— Да, великий государь.
— Глядите, — обернулся царь к боярам, продолжавшим молчаливо сидеть на скамьях, — вот человек без всякой корысти преданный мне.
— Великий государь, — сказал Петр Овчина, — вся Киевская земля, и Волынская, и Галицкая — твоя государева извечная вотчина от равноапостольного князя Владимира… Наша мать земля Русская разорвана на куски. И нам бы быть под своим природным православным государем, а не под латинским крулем.
— Отвести поместье в Тульском уезде, триста четей, — сказал царь, обернувшись к дьякам, — и поверстать его в дворяне. А теперь иди к себе, отдыхай.
Петр Овчина снова повалился на пол. Царь милостиво протянул руку для поцелуя. И Петр целовал ее столь долго, что постельничий Дмитрий Иванович Годунов оттащил его за штаны.
Царь был весел и смеялся.
Глава тридцать шестая. АМИНЕМ БЕСА НЕ ОТБУДЕШЬ
В субботу, 26 июля 1572 года, поздним вечером, передовые всадники ногайского мурзы Теребердея подъехали к Сенькину броду. Этот скромный перелаз через реку Оку отстоял на пять верст западнее устья реки Лопасни, а от Серпухова до него насчитывали больше тридцати верст. Татары старались не шуметь. Копыта их лошадей были обвернуты мягкой рогожей. Они положили лошадей в траву, а сами укрылись за тремя бревенчатыми избами, недавно покинутыми жителями. Сотни вражеских глаз впились в противоположный берег. На московской стороне Сенькина брода над берегом едва виднелись в темноте русские укрепления.
Когда тысяча татарских всадников скопилась на берегу, а темнота сделалась еще непроглядней, первая вражеская сотня переправилась через реку. За первой сотней пошли вторая, третья… Татарские воины, действуя тихо и осторожно, разобрали крепостную ограду, сплетенную из хвороста и засыпанную землей, а под утро, когда сон самый крепкий, неожиданным ударом захватили крепость и перебили русских воинов, находившихся в засаде. Только двум русским всадникам, пробившим мечами дорогу сквозь толпы врагов, удалось ускакать. Они не только спаслись сами, но и прихватили «языка». Он оказался русским, Третьяком Сухотиным, и служил переводчиком у самого мурзы Теребердея.
В этом году город Серпухов был центром обороны. В крепости расположился воевода большого полка, князь Михаил Иванович Воротынский.
Под Серпуховом лето стояло жаркое, дождей давно не было. Земля пересохла, потрескалась. Хлеб сжали давно, и многие успели обмолотиться.
Ратники большого полка спали в легких шалашах, сплетенных из зеленых веток, многие расположились прямо на траве, под деревьями, подостлав грубошерстные армяки.
Наступило воскресенье 27 июля, день святого великомученика и целителя Пантелеймона. Утреня началась в соборной церкви в шестом часу. Воевода Воротынский любил ранние службы, когда нетронутая заботами голова свежа. Он любил сладкоголосый хор певчих, прерываемый раскатистым бархатным голосом отца Сергия. Воротынский стоял на правом крыле в полупустой церкви, слабо освещаемой лампадками, слушая монотонное чтение шестопсалмия. Чтение окончилось, служки стали зажигать свечи. В церкви стало светлее. Духовенство в праздничных ризах вышло на середину храма.
С хоров снова раздалось торжественное пение. Воротынскому запал в душу молодой, звонкий голос, рвавшийся из хора. И снова монотонный голос стал читать Евангелие. Воротынский вспомнил свое заточение в Белозерском монастыре.
— Слава тебе, показавшему нам свет, — услышал князь торжественные слова священника.
В ту же минуту кто-то притронулся к его руке.
— Боярин, — шепотом сказал стражник воеводской охраны, — ратники с Сенькина брода прискакали, «языка» тебе привезли. Татары на сем берегу…
Воротынский торопливо перекрестился и вышел из церкви.
Приближение татарских орд не было неожиданностью для воеводы. Он по нескольку раз в день выслушивал вести от дозорных, скакавших в Серпухов с разных сторожевых застав.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144