В Александровой слободе еще стояла ночь. Морозный снег искрился на лунном свете. Скуратов торопился к церкви, где шла утренняя служба.
Три сотни самых верных опричников, одетых поверх нарядных кафтанов в черные монашеские рясы, заполняли небольшую дворцовую церковь. Сверкали золоченые подсвечники и паникадила. Иконостас залит огнями множества свечей и лампад. Приторные запахи ладана и благовоний не могли заглушить хмельной отрыжки дюжих молодцев, не успевших выспаться после попойки. Однако служба шла своим чередом, и ничто не нарушало ее благолепия. Опричники в положенных местах крестились, клали поклоны и шептали молитвы.
Служил заутреню молодой поп Куприян, огромного роста, краснорожий детина.
Царь Иван стоял впереди на обычном месте. Он ревностно молился, подпевая хору, вторил попу, читавшему Евангелие, усердно отбивал земные поклоны.
Царь отлично знал всю церковную службу. Он несколько раз поднимал голову, насмешливо поглядывая на попа, и с недовольным видом шевелил губами.
Неуместное повторение и пропуски подвыпившего попа наконец разозлили царя. Он сошел со своего места и незаметно проскользнул в алтарь. Помахивая кадилом, вошел в алтарь через царские ворота и поп Куприян.
Прошло совсем мало времени. Из царских ворот вышел в полном святительском облачении царь Иван и подал возглас резким, немного гнусавым голосом.
Служба продолжалась. Опричники-монахи переглянулись и снова крестились и клали поклоны.
Благолепие службы нарушил Малюта Скуратов, неожиданно появившись в церкви в длиннополом цветистом кафтане.
— Батюшка-царь, — сказал он, улучив время. — Важное, государское дело, измена новгородская… тебе бы послушать.
Царь Иван разоблачился, разрешил продолжать службу протрезвевшему от страха Куприяну.
— Твое счастье, поп, в другой раз так просто не отделаешься…
В черной монашеской одежде царь спустился в подземелье. Увидев его белое строгое лицо, Петр Волынец бросился наземь и от избытка чувств стал тереться головой о царский сапог.
— Новгород и Псков хотят отсесть к Литве? — спросил царь Иван с нетерпением. — Ты сказывал это?
— Сказывал, великий государь, — не поднимаясь с земли, отвечал расстрига.
— Чем ты докажешь свои слова?
— В новгородском храме святой Софии, за большой иконой пресвятые богородицы, лежит письмо к королю Жигимонду от архиепископа Пимена и новгородской старшины. Послать его новгородцы вскорости собираются. Был я ночью в церкви, видел и слышал.
Царь Иван злобно захохотал.
— Не пошлют, — сказал он, сразу оборвав смех. — Сначала мы их на колья пересажаем.
— Еще говорят новгородцы, будто ты, великий государь, не в свое место сел и будто твое место в отчине князя Ивана Овчины-Оболенского, — добавил Волынец, вспомнив поучения Малюты.
Царь Иван побледнел, поднял на доносчика посох, но одумался.
— Добро, добро, — хрипло сказал он, — я всем покажу теплое место…
— Великий государь, позволь слово молвить, — вмешался Малюта Скуратов.
— Говори, Гриша.
— В столь важном деле проверка нужна. По моему рабскому разумению, послать надобно верного человека с Петром Волынцем вкупе. Пусть они то письмо из храма изымут и представят перед твои светлые очи.
— Добро, — сказал царь Иван. — А кого, Гриша, ты мыслишь послать?
— Есть у меня на примете верный человек, родной племяш твоего спальника Дмитрия Ивановича Годунова — юноша Борис Годунов.
Скоро год, как молодой Годунов ходил в дом к Малюте Скуратову и считался женихом его дочери Машеньки. Царский любимец старался открыть будущему зятю широкую дорогу во дворец.
Царь сразу согласился.
На этот раз Петр Волынец ехал в Новгород как царский гонец, по царской подорожной грамоте. Однако он снова получил строгое повеление все держать в тайне.
Вместе с Борисом Годуновым, высоким розовощеким юношей, они без задержек получали на каждом яме свежих лошадей. На заезжих дворах их досыта кормили мясной похлебкой и мягкими пирогами. Ехали в крытом возке, укутанные медвежьими шкурами.
Всю дорогу стояли солнечные дни. Ямские крепкие лошадки быстро несли возок, лихо закатывая на поворотах. На гладкой дороге санки встряхивало только изредка, ухабы и рытвины разгладила зима. Время шло незаметно. Набив животы жирной похлебкой и пирогами, царские гонцы храпели без просыпу.
Расстрига пытался заговаривать со своим соседом, но Борис Годунов был юношей гордым и простому попу-расстриге отвечал неохотно. К концу третьего дня путники подъезжали к стенам Великого Новгорода. Позади осталось много деревень и сел, дремучие леса и бесконечные реки и озера.
— Двести верстов каждодневно отмеривали, — с удивлением сказал Волынец. Он вспомнил свои прежние путешествия и довольно усмехнулся.
Дождавшись, когда в церкви святой Софии не было народа, Борис Годунов своими руками вынул из-за иконы пресвятые богородицы грамоту королю Жигимонду, подписанную архиепископом Пименом. Остерегаясь лихих людей, он зашил ее в голенище мехового сапога.
Спутники переночевали на подворье Чудова монастыря. На другое утро, едва рассвело, тронулись в обратный путь.
23 декабря царь Иван читал изменную грамоту новгородцев. Он пришел в неистовство и, казалось, вконец потерял разум.
— Сожгу, уничтожу, утоплю! — кричал он, брызгая желтой слюной и потрясая кулаками.
Ввиду важности известий, царь в тот же день призвал на совет самых близких людей. На совете присутствовали царевич Иван, Малюта Скуратов, Афанасий Вяземский, Алексей Басманов, Петр Зайцев, Иван Чеботов и Петр Борятинский. Это был последний совет, где зачинатели опричнины собрались вместе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144