Ни одного движения врагов старался он не выпустить из поля своего зрения.
Воротынский пересек площадь и поднялся на крыльцо большого каменного дома осадного воеводыnote 97. В этом доме он занимал просторную угловую комнату. Князь был здоров и бодр, несмотря на свои преклонные годы. Жил он просто и доступно. Воротынский вошел в горницу и приказал звать ратников. Они предстали перед князем израненные, в окровавленных повязках. С ними был их пленник Третьяк Сухотин со связанными руками. Ратники увидели сидевшего на лавке сурового старика в красном кафтане, с белой окладистой бородой и седыми кудрями.
— Желаем тебе здоровья, воевода, — сказали они, поклонившись.
Поклонился и Третьяк Сухотин.
— Здравствуйте и вы, — сказал воевода. — Где татары?
— Сенькин перелаз в их руках, — сказал воин постарше. — Ночью напали и всю заставу — в капусту. Мы вдвоем с Николкой еле ушли. Да вот этого прихватили. Русский, Третьяком себя назвал, можно сказать, сам в руки дался.
— Спасибо, воины. Отдохните с дороги, горячего варева похлебайте. А я с ним поговорю. — Воевода кивнул на пленника. — Постой-ка, развяжи ему руки.
Ратники ушли. Некоторое время прошло в молчании. Пленник не поднимал глаз.
— Почему ты с ногайцами? — спросил воевода.
— В прошлом годе под Москвой взяли, — поглаживая затекшие под веревками руки, ответил Третьяк. — Весной купцы многих в туретчину увезли наших-то. А я толмачить взялся, хотел в свою землю вернуться. Убегти надея была. А воевать против своих, русских, и в мыслях не было.
Он поднял глаза и спокойно встретил суровый взгляд воеводы.
— Ну, верю, — вздохнув, сказал Воротынский, — не мог ты против русских воевать… А скажи, кто хозяин твой?
— Ногайский мурза Теребердей. Его люди брод захватили… Наши в том сами виноваты — плохо в дозоре стояли. Ногайцы их сонных… Ох, как я ловчился им весть подать, да не смог… И колоды с частоколомnote 98 наши развели и так бросили.
Воротынский вспомнил, что вчера вечером две сотни тульских городовых казаков прошли Сенькиным бродом. В полночь они были в Серпухове. Для того и колоды развели, да забыли на место поставить. Воевода выругался про себя.
— Сколько ногайцев с мурзой? — спросил он, помолчав.
— Двадцать тысяч.
— Сколько всех воинов у хана?
— Много. Сто двадцать тысяч, а может быть, больше.
— Что еще хочешь сказать?
— Хан, как и в прошлом году, не станет завязывать боя у Оки, а хочет прорваться к Москве. Слышно, он всю Русскую землю поделил между своими мурзами. А царя и великого князя Ивана Васильевича хвалился на веревке к себе в Крым привести.
— Откуда знаешь сие?
— У меня друг при ханском дьяке толмачит, он мне поведал.
— Кто главный воевода у хана?
— Дивей-мурза. Он правая рука хана. Что скажет Дивей, то хан делает.
Князь подумал, что у него людей во всех полках едва наберется двадцать тысяч. Но что теперь поделать? Сколько есть. Не первый раз он встречал татар на берегах Оки за тридцать лет ратной службы, и не было, чтобы уходил от боя.
Он задал еще несколько вопросов толмачу.
— Ну что ж, спасибо тебе.
Князь взял в руки деревянную палку и ударил в небольшой медный барабан.
В дверях появились стрельцы.
— Батюшка-воевода, — упал на колени Третьяк, — дозволь с ногаями биться, отомстить хочу. Родителев моих в прошлом годе живыми сожог Теребердей-мурза. Я…
— Подьячего ко мне, — сказал воевода стрельцам.
Подьячий появился быстро, словно ждал у дверей.
— Запиши… — Воевода посмотрел на пленника.
— Третьяк Сухотин я.
— Запиши Третьяка Сухотина в охранную сотню, — приказал.
— Исполню, боярин и воевода, — поклонился дьяк. — А ты, друже, ступай к себе покамест.
Когда Третьяк ушел, подьячий сел на лавку, положил на колено бумагу и стал записывать приказы воеводы Воротынского по всем полкам.
Через час из крепости поскакали гонцы в Тарусу к воеводе полка правой руки князю Николаю Романовичу Одоевскому и к воеводе полка левой руки князю Репнину на Лопасню. И еще к воеводе Ивану Петровичу Шуйскому в сторожевой полк на Кашире и к воеводе передового полка князю Андрею Хованскому на Калугу.
Главные русские силы ждали татар на берегу Оки, укрепившись в трех верстах от Серпухова. Тут был построен Гуляй-город с двумя стенами из хвороста, засыпанными внутри землей, и глубоким рвом вдоль стен. К полудню дозоры заметили передовые отряды крымского хана, подходившие к русским укреплениям. Татары подвезли к берегу турецкие пушки и открыли стрельбу. Однако попыток переправиться на московский берег они не делали. Михаил Иванович Воротынский запретил отвечать на стрельбу. Непосредственной угрозы не было, а пушки и порох надо беречь.
Рано утром 28 июля, только закраснел восход, Михаил Иванович поднялся на каменные стены крепости. Отсюда, с Высоцкой башни, виднелись зеленые сочные луга и отлогие холмы с небольшими селениями. Еще дальше синела широкая полоса Оки, реки — защитницы Русской земли. Ночью татары перестали стрелять, стояла тишина. Думалось, здесь, на стенах, хорошо и покойно. Воевода сделал несколько шагов по каменным плитам и остановился у большой пушки. Он посмотрел на ядра, лежавшие кучей возле тяжелого бронзового ствола, приподнял кусок полотна, пропитанный маслом, закрывавший дубовый бочонок с порохом… Но вряд ли видел воевода что-нибудь сейчас. Его мысли были далеко. Он вспомнил свою последнюю встречу с государем в Москве весной этого года…
Царь Иван сидел в кресле. Сбоку, держась рукой за высокую спинку, стоял Борис Годунов.
— Да будет Ока неодолимою преградой для басурман, — сказал царь, заканчивая наставления. — А если река не удержит врага, то заградите ему путь к Москве своей грудью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144