Рузвельт нехотя улыбнулся; мне показалось, что я заметил мелькнувшее на его лице удивление. Удивление бесстыдством Сермэка косить политическое сено, пользуясь своим положением. Сермэк буквально припер его к стене: теперь пресса пустит слух о бескорыстной просьбе человека на больничной койке, получившего пулю вместо президента – и у Рузвельта не останется, по сути, выбора, как только сделать все, чтобы эту просьбу выполнить.– Я посмотрю, что смогу сделать. Тони, – кивнул Рузвельт.– Фрэнк...– Да, Тони?– Рад, что вместо вас оказался я.И Сермэк подмигнул президенту.Баулер вытаращил глаза.Рузвельт лукаво улыбнулся: он тоже читал газеты В какой-то момент мне даже показалось, что он согласится вслух: «Я тоже рад, что это были вы».Но вместо этого он сказал:– Увидимся на Всемирной выставке, Тони. И выкатился из комнаты, сопровождаемый всеми присутствующими, кроме врача постарше, который попросил меня:– Мистер Геллер, пожалуйста...– О'кей, – согласился я и пошел к двери. Неожиданно Сермэк начал кашлять; я обернулся – подбородок у него был в крови.– Приведите сестру, – бросил мне врач. Я выбежал в коридор.Вернувшись с сестрой, я увидел доктора, вытиравшего кровь с лица мэра, который обхватил руками живот.– Сильно болит? – спросил доктор.– Ужасно, – ответил Сермэк. – Это... мои давние неприятности. Желудок. Кошмар!Я выскользнул из палаты и не стал прощаться с Лэнгом и Миллером.Отогнав свой сорокадолларовый «форд» парню, у которого я его купил, и узнав, что теперь эта машина стоит двадцать пять долларов, я продал ему ее за эту сумму и успел на поезд обратно в Чикаго, отходивший днем в два тридцать. Глава 19 Панихида по мэру Сермэку проходила на стадионе Чикаго, где лишь прошлым летом на президентские выборы была выдвинута кандидатура Рузвельта. На поле в изобилии были разбиты цветники и лужайки. Около двадцати пяти тысяч человек заполнили стадион, и приблизительно такое же количество – площадку в Бейфрант-парке. С прощальными словами к присутствующим обратились епископ, министр и раввин – «сбалансированный набор», как выразился один циник, отразивший единственную истинную религию Сермэка – политику.Конечно, здесь присутствовали и многие политики, но президента Рузвельта среди них все-таки не было. Просто за несколько дней до этого прошла его инаугурация. А сегодня, наряду со множеством других стремительных действий, ознаменовавших открытие управления его администрации, он, все еще находясь в эпицентре кризиса банков (который объявили «праздником банков»), отослал на утверждение специальной сессии Конгресса закон «О банках в критических обстоятельствах». Президент, однако, прислал на панихиду своего представителя – Джима Фарли, чьим вниманием, наконец, Сермэк распоряжался теперь полностью.Губернатор Горнер произнес политический панегирик. Он сказал, кроме всего прочего: «Мэр встретил своих противников на поле сражения и атаковал их с такой силой и стремительностью, что хорошо организованная армия преступного мира вскоре смешалась и рассеялась».Происходили «величайшие общественные похороны в истории Чикаго», так их называли, и не имело значения, где вы находились в Чикаго в это довольно холодное утро 10 марта 1933 года, все равно вы бы их не пропустили. Я лично находился в своей конторе, пытаясь послушать радио, которое, наконец, купил, и обнаружил, что двух с половиной часовая церемония идет в эфир на всех станциях. Я обнаружил, что и сам уже захвачен панихидой. Я был увлечен тем, как Сермэка старательно превращают в «страдальца», и почти не удивился, что Чикаго проглотил это без всяких затруднений.Через три дня после покушения появилось несколько газетных статей, в которых предполагалась связь мэра с преступным миром, но шеф детективов (помните, чей сын был одним из телохранителей Сермэка) публично отмел это предположение, и с тех пор об этом больше не писали.А потом газеты заполнились описанием личного сражения Сермэка, где ставкой была его жизнь, и это больше, чем что-либо другое, превратило его в героя. Врачи публиковали заявление за заявлением (начиная с первого, когда его шансы выжить были пятьдесят на пятьдесят), отмечая у Сермэка «неукротимую отвагу и волю к жизни». * * * Что до Зангары – его считали виновным в покушении на убийство по четырем пунктам: Рузвельта, Сермэка и двух других жертв. Его история в основном оставалась той же самой, какую он поведал Уинчеллу. Менялись незначительные детали, но обычно все было одним и тем же – повторяемая, часто слово в слово, версия, но выглядело так, будто убийца знал нечто, неизвестное остальным. Психиатры обследовали Зангару и признали вменяемым, а суд дал ему восемьдесят лет. Зангара засмеялся и сказал: «Судья, не жадничайте. Дайте мне лет сто». И его опять увели в тюремную камеру на небоскребе.На следствии обнаружилось кое-что, чем никто (включая защиту), по-видимому, не заинтересовался. Это касалось свидетельства нескольких работников отеля «Майами-Бич», показавших, что Зангара постоянно получал почту и бандероли со штемпелем Чикаго, и, похоже, у него всегда было много денег. Управляющий ломбардом, у которого Зангара купил револьвер тридцать второго калибра, сказал, что у него были дела с Зангарой в течение почти двух лет и что «тот говорил, что он – каменщик, но, судя по всему, никогда не работал. Хотя у него всегда были деньги».У Зангары деньги были, это верно: он припомнил потерю двух сотен долларов на собачьих бегах за день или два до покушения; а вдобавок к тем деньгам, которые он имел при себе – сорок баксов, – у него было две с половиной сотни в аккредитивах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114