Он пошел в камеру, принес. В этой книге не было ни начала, ни конца. Белая обложка. Без имени автора. Но в самой книге упоминались шестьдесят восемь имен. Тех, кого судили военным трибуналом в 1944 году.
Эту книгу я прочел, наверное, раз шестьдесят и сделал ее подушкой для своей подушки. Выходя из тюрьмы, я вернул ее Моизу. Я не забыл этой киши до сих пор. Как не забыл подсолнуха, который Моиз посадил в бидоне из-под керосина и поливал каждый день утром и вечером. Подсолнух зовется так недаром: поворачиваясь за солнцем, он утром глядит на восток, вечером на запад. Так-то так, но только у Моиза подсолнечник не смотрел ни на запад, ни на восток. Только вверх, прямо вверх. Солнце показывалось здесь всего на один час в день, на синем лоскуте прямо над двором тюрьмы.
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЙ
Не успели еще у меня отрасти волосы, как я был вынужден поехать на родину. Отец сыграл всем нам «общий сбор». Он звал нас на праздник курбан-байрама. Письмо было коротенькое: «Забирай семью, детей, приезжай, ради бога. Я стою одной ногой в могиле, может быть, свидимся в последний раз».
И правда, это было наше последнее свидание. Последнее, но и первое, во время которого мы сумели обо всем поговорить без утайки.
Когда утром я вышел на станции из поезда, меня ждала толпа встречающих. Отец, мачеха, сестры, их мужья и дети...
— А где Кадри? — спросил я.
— В армии,— отозвался отец.
— Знаю. Но солдат должен был прежде всех услышать сигнал общего сбора!
— Что поделать, один не услышал, так другой явился. У меня ведь не один сын в солдатах...
— Ты что думаешь, я все еще в армии служу?
— Конечно. Посмотри-ка, тебя еще недавно брили. Тут я понял, куда он клонит. И как ни в чем не бывало повернулся к сестрам. Те пристали с ножом к горлу: отчего, мол, не привез жену да сына.
— Не вышло...
— Как нам хотелось их повидать!..
— Не стоит горевать. Не такая у меня жена, чтоб па нее глядеть...
— Скажешь тоже!
— Можете мне поверить. Я сам не хочу Польше ее виден..
Отец тихонько потянул меня за полу.
— Пусть они идут, а мы здесь посидим, выпьем с тобой кофе,— прошен тал он.
Мы зашли в кофейню «Хюкюмет». Отец отдышался,помолчал.
— Вот так-то, сынок. От станции до дома я теперь три раза отдыхаю. Первый раз здесь, второй — в кофейне у рынка, третий — у фонтана Харлак.
— Впервые вижу тебя с палкой...
— Что поделать, позвоночник у нас кончается копчиком—старому человеку он кажется коротким. Приходится продолжить его до земли палкой!
— И все равно ты хромаешь.
— Когда одной ногой стоишь в могиле, хоть по измирскому асфальту ходи, все равно хромать будешь!
— Больно ты все в черном свете видишь, отец.
— Встань на мое место да попробуй увидеть в розовом.
Отец отхлебнул кофе. И пояснил:
— Ты шесть лет дома не был. Мачеха твоя добралась наконец до деревни, где собак нет, гуляет себе вволю. Это одно. А потом еще Кадри. Совсем они меня доконали.
— Мачеху я знаю, отец. А на Кадри чего ты жалуешься?
— Я тебе не писал, не хотел тебя огорчать. Коробочка полным полна.— Отец стал загибать пальцы.— Как-то взял меня за шиворот и прижал к стене — это раз. Был у
нас кофейный прибор для гостей, отнес, продал — это два. Прошлый год я во дворе закопал несколько бутылей водки, две потихоньку вылизал, налил водой — это три. Приставал к дочке кондитера — четыре...
— Молодо-зелено, отец. Когда он мальчонкой перенес тиф, доктор говорил, что потом все скажется. На языке или на глазах — где-нибудь да будет у него изъян...
— В ушах у него изъян, сынок! Что ни скажешь, в одно ухо влетит, в другое вылетит. Это пять. Да разве хватит пальцев, чтобы все его грехи пересчитать?
— Короче говоря, ушел он в армию, стало тебе легче.
— Думал, будет легче, а вышло — еще хуже.
— Из-за чего?
— Из-за тебя!
Я подозвал официанта, чтоб расплатиться за кофе.
— Ты нос-то от моих слов не вороги!
Мы расплатились и вышли. Я взял em под руку.
— Я нос не ворочу. Говори прямо, отец, в чем дело?
— А вот в чем. В кого ты такой пошел, не знаю. У нас в роду ни мертвых, ни живых в кандалах не держали. Ты что, мозги свои с хлебом, что ли, съел?
— Погоди отец.
— Чего там годить?! О Мустафе Кулаксызе по радио пьесу написал ты? Ты. О феске часовщика, о корыте пекаря Сюлеймана, о животе глашатая Исмаила, о делишках председателя муниципалитета ты в газеты писал? Ты...
— Ну и что? Плохо сделал, что написал?
— И ты еще спрашиваешь, плохо ли? Что тебе от мертвецов надо, мальчишка? Нечего тебе больше делать, чем слепого кадия слепым называть? Если ты начнешь ругать Иненю, как я ругал Али Ризу-бея, то гляди, найдут для тебя тихое местечко...
— Ты все сказал, отец?
— Нет, не все. Давай-ка посидим здесь...
Мы зашли в кофейню у рынка. Не успели сесть, как он снова принялся меня стращать, тихонько постукивая меня по плечу рукояткой палки:
— Послушай меня, если ты, как сын Али-ходжи, станешь большевистским гявуром...
— Это ты еще откуда взял, отец? Кто говорит, что Хамид большевик...
— Весь город! Сидит теперь твой любимый дружок в манисской тюрьме да на солнце через решетку глядит... Вместе с казенным доктором...
— Каким казенным доктором?
— Нечего меня допрашивать — сейчас моя очередь!
— Я ничего об этом не знаю, потому и спрашиваю.
— Твой безмозглый дружок сколотил шайку вместе с доктором. Набрал себе оборванцев, вроде этого хамала Момче. Каждое утро отправлялись на батрацкий рынок, работников мутили: «Не ходите, мол, хоть десять лир станут давать за день, не ходите!»
— Извини, отец, но я опять тебя перебью. Куда не ходить-то?
— В Фиренклй. Там за Гявурской Могилой сейчас американцы аэродром строят.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73