Слева от профессора сидел Мухсйн Эртугрул. Его я узнал. Остальные — литераторы, композиторы и бог его знает кто еще. Выяснили, сколько мне лет и кто мой дед, как я называюсь и чем занимаюсь, и говорят:
— Ну теперь расскажи нам что-нибудь!.. И я начал:
— Было то или не было...
Зал затих. Переводчик наклонился к профессору, прошептал ему на ухо начало сказки. Я повел рассказ свободно и весело, словно обращался к своим деревенским ученикам.
— Жила-была деревня. Жил-был в деревне мулла, жил-был учитель. Год тысяча девятьсот тридцать шестой. Нашей республике тринадцать лет, а учителю — девятнадцать...
Оседлал «жили-были» и слово за слово поведал им о нашей стычке с муллой. Рассказал о двух-трех своих беседах с Ататюрком и умолк. «Дальше,— говорят,— что дальше?» Пришлось рассказать, что было дальше. Обозлившись, поехал я прямо в Анкару. Я должен был увидеть министра и сказать: «Или я, или мулла!» К министру не допустили. «Сначала обратись к генеральному инспектору начальных школ». Не принял меня и генеральный инспектор: «Ступай к начальнику отдела!» Не допустили и к начальнику отдела: «Переговори с начальником канцелярии». Переговорил. Тот дал мне следующий сонет: «Поезжай в Афьён. Обратись к начальнику отдела просвещения. Распутать это дело может только он». Как я ни объяснял, что тот этого дела не распутает, ибо сам его запутал, начальник канцелярии стоял на своем... Вернулся я в Афьён. Снова явился к начальнику отдела просвещения. Потребовал перевести меня в другую деревню. Тот воздел руки к небу. Некогда-де ему больше со мной возиться. Я сказал, что тоже не в силах больше возиться с муллой. «Тебе виднее,— ответил начальник.— Но если ты вовремя не приступишь к занятиям, будет считаться, что ты самовольно бросил работу». Я вышел на улицу. Куда податься, чем теперь заняться?.. Случайно прочел в газете о наборе в консерваторию. Взял свои документы, собрал справки и отправился в путь. Сегодня утром приехал, едва-едва поспел. Даже привести себя в порядок времени не было. Вот почему я стою сейчас перед вами в
таком виде. Если что не так, прошу прощения. Для меня экзамены эти сдавать все равно что камешки в реку бросать—руки не отвалятся. А попробовать счастья можно. Ведь до сего дня мне и в голову не приходило поступить в театральную школу, стать актером.
Так я закончил свою сказку. Они пошептались. Попросили прочесть стихи. Стихи так стихи. Я знал наизусть «Пленник сорока разбойников». Только я назвал автора и приготовился начинать, как меня перебили:
— А других стихов вы не знаете?
— Любовные не держатся у меня в памяти.
Чуть было не начался спор. Но, к счастью, Мухсин Эртугрул пришел мне на помощь.
— Оставьте, пусть читает что знает. Переводчик приветливо кивнул головой: начинай, мол. Под вечер на стенке вывесили результаты первого
тура. Тот, чей номер был внесен в список, прошел. И тем самым приглашался на второй тур. Те, чьих номеров не было, провалились.
Отойдя в сторонку, я ждал, пока разойдется толкающаяся и шумящая толпа. Рядом со мной стояла давешняя девушка. Я уже знал ее имя.
— Фатьма,— сказал я,— у меня совсем нет надежды.
— У меня тоже не было, а вот ведь прошла. Пойди посмотри.
— Нет, пойди ты.
Она пошла. Тут же прилетела обратно и «мимикой» искренне и тепло, как сестра, поздравила меня с удачей.
На следующий день мы явились на экзамен по мимике. Нас стало гораздо меньше: вместо ста—сорок. Моя очередь подошла быстро. Профессор дал мне следующую тему:
— В вашем доме или в вашем квартале возник пожар. Вы его увидели первым. Как вы дадите знать об этом?
— Ей-богу, мимикой я об этом не смогу сообщить!
— Что же вы сделаете?
— Закричу.
— Прекрасно, кричите.
В ту же секунду перед моими глазами возник юродивый Бахри. Я ушел за кулисы. Подумал немного. Чтобы сыграть роль, надо ведь выйти из себя и войти в роль того, кого играешь! Я расстегнул рубаху на груди, с
вытаращенными глазами бросился на сцену и, тяжело дыша, крикнул, подражая Бахри:
— Горит! Сгорел!
— Тут,— одобрил профессор.
На третий день нас осталось восемнадцать. Снова мимика. В этот раз нам задали прочесть письмо. Якобы от родственника или товарища. От кого — неважно, важно, что уже в четвертой строке письма сообщалось о смерти твоего отца. Что ты сделаешь? Нет, не объясняй: сделаю то, сделаю это. Делай. Играй. Письма разные. Выбирай, какое хочешь. Но знай, что в каждом из них самое горестное для тебя известие. Ты должен войти в комнату. Увидеть на столе письмо, которого нет. Открыть. Прочесть и...
Кто принимался его рвать, кто, бросив на пол, бить себя по голове, кто по-настоящему плакать.
Я прочел письмо. Горько-горько усмехнулся. Сложил его, сунул в карман. Закурил несуществующую сигарету. Заказал кофе.
Профессор велел спросить:
— Что он прочел в письме?
Я рассказал о том, как получил самое горькое в своей жизни письмо от. нашего пекаря Сюлсимана. Вот его-то я сейчас и прочел.
На четвертый день после целого ряда вопросов по литературе, театру и общей культуре переводчик отвел меня в сторонку.
— Ты рассказал нам за эти дни несколько оригинальных историй,— сказал он.
— Не знаю, оригинальных ли... Я просто пытался рассказать голую быль, то, что видел и пережил сам.
— Продумай их хорошенько и попробуй написать, придан приличную форму.
— Если б пером я так же ворочал, как языком...
— Попробуй.
— Пробовал. Не выходит. Дело мастера боится. Вот, скажем, Сабахаттин Али. У него, к примеру, каждый рассказ горек как «Хинин»1. И потом...
— Ты знаком с ним?
— По книгам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73