Огромный квартал горел, потрескивая, как лучина. Пламя, бешеное пламя. Жар нестерпимый. Дым что черная туча. В воздухе гарь, запах жженой соломы, тряпок, шерсти, тлеющего табака, горелого мяса. И страх, страх умереть вот сейчас, когда у ворот свобода. Этот страх терзал живых. Мертвым же ничего не страшно. К полудню огонь перебросился на кладбище, пламя охватило кипарисы. Пожар приближался с одной стороны к Среднему кварталу, с другой — к Греческому. Спотыкаясь и падая, люди бежали из своих домов, схватив то, что можно было взвалить на спину: узлы, постели, сундуки; тащили на себе стариков, больных лихорадкой детей. Аисты уносили в клювах птенцов. Город свертывался, как циновка.
Пожарной команды в городе не было. В помещении цеховых мастеров стоял старый прогнивший пожарный насос. Когда его попытались поднять, все четыре ручки остались в руках. Все же «машину» подняли на плечи и с криком «береги-ись» потащили по улице. Но не к горевшему кварталу, а туда, где огня еще не было, где стояли дома, заслуживающие спасения,— к двухэтажным особнякам знати с нависавшими над улицей выступами эркеров, к табачным складам.
В эти часы, счастливые часы, когда лавина, сорвавшаяся с гор Домлупынара, затопляла собой Эгейскую равнину, поджигатели, давно миновав Манйсу и Менемён, сломя голову бежали к Измиру. Но наш городок, вынесший все их бесчинства, и в этом аду не потерял головы. Не успел Кулаксыз Мустафа со своим отрядом войти в город, как появились муфтий3 Энвёр-эфёнди, учитель Бехчёт-бей, Баттал-эфё5 и мастер Иоргй, изготовлявший колодки для фесок,— все они с самого начала держали связь с отрядом и два года тайно работали на него. Откуда они взялись, с неба свалились или из-под земли выросли,— не спрашивайте. Собравшийся на рынке народ—взрослые, дети, старики и старухи—обнимали их, целовали, словно они вышли из боя под Домлупынаром. Дым пожара ел глаза, но на глазах у всех были слезы радости: «Идут наши четники!»
— Долой Венизелоса! — кричал Йорги.
Он был не единственным греком, радовавшимся освобождению. Греков, оставшихся в городе, было куда больше, чем тех, кто удрал с армией Константина. Заика муэдзин, взобравшись на минарет, принялся читать эзан. Время было неурочное — ни утро, ни полдень. Это был эзан освобождения. Муэдзин обычно даже имя свое — Керим — выговаривал с трудом, а тут, ни разу не заикнувшись, он прокричал: «Аллах велик!» Говорят, аллах погорельца видит. Не знаю, видел ли великий аллах погорельцев из переселенческого квартала—там творилось светопреставление. Знаю только, что переселенцы наши ни в какой беде не теряли головы и хладнокровия. Они отучились плакать. И всегда находили выход.
«А ну-ка, постройтесь цепью от квартала до реки!»
Никто такого приказа не отдавал. Но они построились. Стар и млад, больной и увечный, мужчины и женщины — все в одном ряду. Пожарники освобождения!
«У кого какая посуда,— тащите!»
И эта команда была не нужна. Притащили котлы, ковши, ведра, банки, бидоны, жестянки, кувшины из меди, из глины. От котлов до фесок—все пошло в ход. И вода потекла от реки из рук в руки, из объятий в объятия,
из улицы в улицу на пожар. К стенам приставили лестницы. На лестницах—люди. Передают воду дальше, тем, кто стоит на крышах и кровлях, а пустая посуда снова идет по рукам к реке. Пламя, глотнув воды, выходит из себя, клубы дыма все гуще и едче.
От горящего квартала до бахчи Албанца выстроилась еще одна цепь. У Албанца на бахче — водяное колесо. Крутил его здоровенный гнедой битюг с белым пятном на лбу. Ходил по кругу день и ночь, накачивая сорокаведер-ник. В день, когда глашатай прокричал: «Сдавайте лошадей для освободительной армии!» — Албанец первым отвязал своего битюга, поцеловал в пятно на лбу и передал армейцам. Поставили на его скотине коричневое клеймо, отправили к Мустафе Кемалю.
Теперь здоровяк Албанец сам впрягся в колесо и крутит его вместо лошади. Рядом с ним ухватились за дышло ребятишки. Не сорок —его сорок ведер качают! Ведра так и летят на пожар. Албанец, стирая со лба горошины пота, думает: «Наш Белолобый теперь, видно, носит на себе Кемаля-пашу. А если не его, то, верно, одного из кавалеристов, что скачут сюда от Домлупынара. А может, впрягли его в полковую пушку. А если не в пушку, то ходит под вьюком, везет пулемет. А если не ходит под вьюком... Эх, если не ходит, что ему остается? Столько лет крутила скотинка мой сорокаведерник, хоть в водовозные клячи сгодится».
Когда Мустафа Кулаксыз на серой лошади в черкесском седле остановился перед мечетью, его окружили со всех сторон. Все четники соскочили с коней, только он не сошел. Прямо с лошади обнялся с Энвером-эфенди. Те, кто мог дотянуться, целовали Мустафе руку, кто мог подобраться слева,— ногу в стремени. Второй ноги у него не было. Правое стремя болталось пустое. Правое ухо, смятое и приплюснутое от рождения, прикрывала сдвинутая набекрень папаха. Но деревяшку из граба, что служила ему вместо ноги, шальвары прикрыть не могли. Он был за колено привязан к седлу ремнем. Баттал-эфе развязал ремень, обхватил Мустафу и спустил на землю. Обнялись, поцеловались. Ус в ус. Посмотрели друг на друга и снова обнялись, с другого бока. Похлопали огромными ладонями друг друга по спине. Мустафа поправил повязанные крест-накрест пулеметные ленты, кожаный патронташ. Огладил усы. Небесно-голубые глаза его сияли, губы дрожали. Наверное, он много чего хотел сказать, но ничего сказать не мог.
Тут муфтий Энвер-эфенди взмахнул руками, как птица крыльями, обратил к небу белесые ладони и слезящиеся
глаза и, тряся спутанной бородой, приступил к молитве, понятной мусульманам и немусульманам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73