— От тебя пахнет так же, как от Ферида! — сказала она, вытирая глаза.
Шеф-повар выразил свое огорчение по-другому:
— Да будет земля ему пухом. Сколько раз оставлял я для него мясо, печень. Говорил ему: приходи, Ферид, когда все разойдутся, приготовлю тебе жаркое на вертеле. Ни разу не пришел...
Прачка Дуду принесла мне забытую Феридом рубашку.
— Не было здесь эфенди чище его,— похвалила она брата.
Ночной сторож Ариф-деде сказал, что Ферид за все четыре года ни разу не убегал вечером из училища.
Один из преподавателей заверил меня, что Ферид не получил ни одной плохой отметки по его предмету. Другой сказал:
— Что учителем! Депутатом меджлиса мог бы стать Ферид.
А один из его друзей, провалившийся на выпускных экзаменах по литературе и не получивший диплома, опубликовал в местной газете некролог под заголовком: «Еще один светоч угас».
Вот и все. Хотя нет, не только это было сказано о моем брате. Содержатель училищной лавки тоже выразил мне соболезнование, а потом прошептал мне на
ухо:
— Твой брат задолжал мне за три пачки сигарет.
Уезжая, забыл отдать.
Я не желал, чтоб Ферид остался должником. Тут же
уплатил деньги.
Но лучше всех утешил меня Касым. Мой одноклассник, мой однолеток. Сирота Касым, пришедший к нам из приюта. Курд Касым.
— Не печалься,— сказал он.— Моего отца убили в Курдистане жандармы. А мать умерла, рожая меня на свет. Так Что, сам понимаешь, никогошеньки у меня нет. Что там сказка об Адаме и Еве?! Если я скажу тебе, что вышел на свет из дупла,—не совру. Был пастухом. Батрачил тоже. Что я перетерпел, тебе и не снилось. Ночевал в мусорных ящиках, ездил зайцем в товарных вагонах,—ловили. Ночи коротал в дороге. А все-таки добрался пешком из Коньи в Стамбул. Поступил в сиротскую школу. И теперь вот сюда попал. Я это к тому, чтоб ты не падал духом. Сирота сироте лучший товарищ. Дай твою руку. И, знаешь, будем в этом году сидеть за одной партой.
— Хорошо, Касым.
— Если так, давай померяемся ростом.
Мы померялись со спины и с груди. Касым оказался на три пальца короче.
— Послушай, Коротышка,— сказал он,— ведь в прошлом году мы были одинаковые.
Он был прав. В прошлом году мы были одного роста. Но Касым не рос. Он был еще более худ, еще слабее, чем я.
ДЕНЬ ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ
Не успел начаться новый учебный год, как на меня навалилось какое-то странное отчуждение. Как это случилось, как пробралось оно в мою душу, отравило мысли, я не понимал. Впрочем, не такое уж оно было странное. Я только не знал, откуда оно взялось, когда я его почувствовал. Что мне с ним делать. Явится оно и сидит со мной рядом. Кажется, протянешь руку тихонечко, затаив дыхание, и поймаешь, как птицу в гнезде. Вот ухватил. Ухватишь—начинает биться. Стучит, как сердце,— тук-тук. Раскроешь ладонь, отпустишь—думаешь, улетучится. А оно снова тут как тут. То трепыхается тихонько в сердце. То делается с меня высотой, с меня шириной. Смеришь—ровно полтора метра. Тяжестью навалится на все тело. Взвесишь—ровно сорок кило. И вот меня уже нет. Только оно одно и есть между шапкой моей и ботинками... Заглатывает ли оно меня, охватывает ли—не знаю, только кажется, что не я, а оно носит мой пиджак, ест и пьет вместо меня. И, когда я поднимаю голову с подушки, оно остается во вмятине. И влага на подушке— не мои, а его слезы. Все-таки странное это чувство.
Услышать его, ухватить, опознать легко. Вот только назвать трудно. Оно явилось, пожалуй, еще в раннем детстве вместе с чесоткой, вшами, малярией, мокрыми простынями. От него ёкало мое сердце, когда с ломтем хлеба в руке и сводной сестрой на спине бродил я по улицам и кто-нибудь из соседей начинал меня жалеть да ахать. Но тогда я быстро с ним справлялся. Прогонял мух, садившихся мне на глаза, стирал с лица следы усталости и, как маленький носилыцик-хамал, спиной зарабатывающий кусок хлеба, шел приободрившись даль-. ше, словно и груз мне был не в тягость.
Как-то еще в начальной школе учитель поставил меня у доски на виду у всего класса.
— Вот вам образцовый ученик.— Я тут же взглянул на Зехру.— Не беда, что волосы у него обкорнаны ножницами, зато нет вшей. В ушах и то чисто. Глаза умыты, из носу не течет. На куртке все пуговицы в порядке. Штаны не висят. Правда, на коленках заплаты (заплаты были и
на ягодицах), зато не разорваны. Чулки подвязаны резинкой, не веревками. Ботинки немного и велики, но...
Я обливался потом. Ботинки мне достались от Ферида. Снова ёкнуло у меня сердце. Снова заговорило во мне это чувство.
Изобьют меня отец или мачеха, и до самого вечера, пока брат не вернется из мастерской, как часы со звоном, отбивало оно в моем сердце—ой! ой! ой! ой! И еще я слышал, как оно ёкало, когда по утрам мы возвращались со сбора табака. Усталость—что палач, бессонница—что веревка, вот-вот закачаешься в петле. Но все равно идешь и идешь за ишаком, волоча ноги, словно они пилой подпилены. И, хоть веки у тебя тяжелы, точно ядра пушечные,—того и гляди, закроются, краем глаза видишь, что прохожие и знакомые глядят на тебя с жалостью. Ёкает у тебя сердце—ой! И пусть себе ёкает. Измазанный табачным ядом, ты подтягиваешься, шагаешь живей, будто только что произведенный ефрейтор в парадном мундире, шагающий к фотографу. Думаешь о том, что добываешь хлеб из яда, что заработаешь себе брюки с подтяжками, а отец купит дом. Не станешь вот так шагать, не будешь об этом думать, тогда тебе не заглушить голос этого странного ёкающего чувства.
И у жестянщика в подмастерьях я тоже умел заткнуть ему рот. Нарочно пачкал лицо грязными руками. Пусть все видят, как много я работаю. И не так заметна краска стыда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73