В тот год мы сняли поле около Хаскёя. Пришли. Привязали ослицу под липой, сняли корзину, и отец на первой же гряде принялся мотыгой прокладывать глубокую борозду. Это на табаке самая тяжелая работа. Прокладка борозды — что бой с землею. Иногда приходится мотыжить в глубину на два клюва, смотря по месту. Надо копан, до влаги. Проложишь пять борозд, станешь разгибаться — спина трещит. Поденщик, который способен копать борозду для десяти сажальщиков, это такой дядя, который спокойно может помериться силами с королем пехливанов. Пять лир дают в день такому молодцу.
Наш отец, однако, мерился не с пехливанами. Он рыл и рыл борозду, а мы, трое детей, никак за ним не поспевали.
— Давай, ребята, не то земля высохнет! Говорят, всему свой черед. Так вот, к табаку это подходит как нельзя лучше. Тут всему свой черед, свой порядок. А при посадке тем более. Входишь в борозду. В левой руке пучок рассады, в правой — кол. Нагибаешься. Всаживаешь железный наконечник кола в сырую землю. Вытаскивая кол, кладешь рассаду в образовавшееся отверстие. Потом, осторожно поддев корень колом, втискиваешь его в ямку. Смотри, чтоб рассаду не стиснуть землей, как накрахмаленным воротничком, но и выдерги-
ваться она не должна, если потянешь за листки. Хозяин обычно идет за сажальщиками и на выбор дергает три ростка. Стоит одному выдернуться, поденщику тут же расчет: «Проваливай, мне такие работники не нужны!»
Все это объяснил нам отец. Если при проверке один листок выдернется из борозды — еще туда-сюда. Ну, а выдернулось два—погрозит рукояткой мотыги: не зевай, мол.
— Давай веселей, ребята, не то земля высохнет!
В каждую борозду нужно сажать двадцать—тридцать ростков, точно зубья у гребешка. Попробуй-ка справься! Я сразу натер колом руку. И охота работать у меня испарилась, прежде чем успела высохнуть земля.
Выбравшись из третьей борозды, я едва разогнул спину. Бросил кол и пошел.
— Ты куда?
— По маленькому.
— Мог бы и здесь. Что за манера уходить с поля?!
— Нет, здесь стыдно.
Когда я вернулся, надо мной посмеялись: долго же ты ходил!
Мне было не до смеха. Кончив пятую борозду, я снова бросил проклятый кол.
— Куда изволили направиться, эфенди? — окликнул меня отец, поливавший высаженную рассаду из кувшина.
— По большому!
— Не мог в прошлый раз сделать и то и другое?!
— Нет. Сам говорил, на табаке всему свой черед. В этот раз я вернулся через полчаса. Закончил десятую борозду,— амба!
— Есть хочу!
— Нет, дудки! До полдника еще далеко...
Недаром сказано, зернение и груд все перетрут. И правда, в тот день кожа у меня на руке так перетерлась, что волдыри вздулись, с фасолину каждый.
— Смотри не прокалывай! А то завтра не сможешь взять кола в руки!
Мне только того и надо было. Вечером я передавил один за другим все волдыри.
Но не прошло и недели, как на месте волдырей выросла новая кожа. И в один прекрасный день пожалте чуть свет снова в рассадник. А оттуда в поле. Туда хорошо—отец сажал меня на ослицу. Возвращение тоже сносно—опять верхом. Но рассаживать табак было невыносимо.
Раз по дороге в поле встретился нам знакомый табаковод. Тоже верхом на ишаке. Поравнявшись с нами, скомандовал своему: «Чуш!» Слез с огромного вьючного
седла, доходившего ослу до живота, поздоровался:
— В добрый час, ходжа.
— Спасибо! И тебе того же!
— Одолжи огоньку, ходжа, трут, что ли, отсырел, не знаю. От самого Хаскёя высекал, высекал — никак не высеку.
Гляжу, под пышными усами торчит у него толстая, как свеча, самокрутка, до половины изжеванная. Не попадись мы ему навстречу, высекать бы ему огонь до самого города. Отец вынул огниво, раздул фитиль, дал ему прикурить. Тог затянулся раз-другой, выпустил клубы дыма. Дернул за уздечку — его ишак принялся обхаживать пашу ослицу. Провел рукой по груди—хорошо, мол. Улыбнулся:
— И ты, видать, табачком занялся, ходжа?
— Э, что делать! Говоря!, хорошие деньги приносит. Тот еще раз затянулся, пустил дым.
— Кроме дыма, ничего хорошего в этой мерзости нет. И не жди. Сколько спину наломаешь, сколько ночей не доспишь за одну сладкую понюшку—это одни мы знаем. А деньги, что за него выручишь,— пропади они пропадом. Жди, пока рынок откроется. А то и вовсе товар на руках останется,— лезь в долги. Выручку получишь после курбан-байрама— не раньше. Как полетят тогда деньги горстями,— каждая бумажка покажется горше табачного листа.
— Да ты, Маджироглу, трать их не горстями, а как работаешь—в свой черед.
— И тогда, ходжа, никакой от них радости нет! Я тебе правду говорю. Скажут, немец сахар добывает из угля,— не верь. А услышишь, что мы из яда хлеб добываем,— правда. Мы еще куда ни шло,— ничего больше делать не умеем, так приходится. А тебе-то на что? Можешь перо в руках держать, к чему их марать этой чахоточной горечью?
— Да вот, решили, пусть ребята летом поработают, позабавятся.
Маджироглу закинул ногу на ишака:
— Эта забава не для детей. Жаль их, ходжа! Кончишь сажать — время мотыжить: три раза подряд. Кончишь мотыжить, айда обрывать листы — пять-шесть раз подряд... Чуш, эй ты!.. (Его осел тронулся с места.) Чуш! Вот скотина! Я еще не кончил... Потом сортировать... Чуш, ослиное отродье!.. Осел и есть осел, слов не понимает! Чуш... А потом сушка — это дело тонкое.
Знаешь ли ты, ходжа, как лист накалывают да как его вялят, чтоб аромат был?!
— Как-нибудь научимся!
— Ты меня тогда позови. Я тебе помогу. У меня поле в этом году тоже под Хаскёем. Мы ведь соседи!
До самого поля отец шел молча. Придя, поплевал на ладони, взялся за мотыгу. Одним махом прокопал три борозды и скомандовал погасшим голосом:
— Давайте, дети мои!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73