Не аттестуют меня, и всё тут!
— Чего-чего с тобой сделают?—переспросила мачеха.
— Не аттестуют!—рявкнул отец.—Темная баба, откуда тебе знать, что такое аттестация.
— Знаю, знаю, нечего рычать, как собака...
— Ни черта ты не знаешь! Не вводи меня в грех, на ночь глядя. Если мы не выдержали экзамена, меня выгонят из школы. Поняла?
— Поняла. Выкинут тебя из школы, может, не будешь так нос задирать.
— Боюсь, не обрадуешься.
— Еще как обрадуюсь! Увидим тогда, кто из нас темней.
Плюх! Отец дал мачехе пощечину. Мачеха—в обморок. Обычно ругань у них каждый день кончалась одинаково: «Скатертью дорога! — кричал отец.—Собирай манатки, убирайся!» Но такого, как сегодня, еще не бывало. Отец ударил мачеху впервые в жизни. Все жалел ее: рука у него была тяжелая — от его пощечин искры сыпались из глаз, звезды являлись в небе среди бела дня. Я-то знал это лучше других, потому что получал от него пощечины чуть не каждый день и главным образом из-за
мачехи. Но я был еще слишком мал, чтобы желать зла другим. Мне стало жаль эту женщину, которая без памяти лежала на полу. Я заплакал вместе со всеми детьми. Пока Эмине бегала в огород, срывала там большую луковицу и давала ее мачехе нюхать, отец оделся и, взбешенный, вышел на улицу.
— Попрыскайте ей немного воды на физиономию! — крикнул он в дверях.
Мы попрыскали. Мачеха пришла в себя. Села. Заплакала, причитая и жалуясь. Потом от причитаний перешла к проклятиям:
— Гяпур! Поднял на меня руки, чтоб им отсохнуть! Чтоб тебя самого обмыли и зарыли прежде, чем ты доведешь меня до чахотки. Чтоб тебе наткнуться на две пули из двух стволов! Волосы свои метлой сделала, света белого не видела в твоем доме. Трех подкидышей твоих выходила! Слава богу, глаза у них целы, руки-ноги не поломаны, а все тебе не угодила...
Как ни старалась Эмине, а все ж не удержалась:
— Что ты, мама, нас подкидышами ругаешь? Тут мачеха и проговорилась:
— Прежде чем рот раскрывать, ты лучше уши раскрой, девчонка! Отвори да послушай, что соседи говорят!
— И слушать не хочу. Плохой ли, хороший ли, но у нас есть отец. И покойную маму нашу не пачкай!
— Ведь не я выдумала, что на твою мать зарился муэдзин Хасан?!
— Кто завидовал ее красоте, тот и выдумал. Тут я тоже не выдержал:
— Ты сама выдумала.
— Замолчи, скорпион!
— Не замолчу. Все напишу брату!
В этот раз оплеуха опустилась на мою щеку. Но одной оплеухи ей было мало, чтобы сорвать гнев. Она схватила отцовскую палку и стала меня лупить. Тоже мало — пнула ногой, ущипнула.
Словом, козлом отпущения снова оказался я. Только я не хлопнулся в обморок — привык. Кожа у меня от побоев сделалась что дубленая.
Я твердо решил, что бы там ни было, написать брату о том, как она нас поносила. И рассказать об этом отцу. Действительно, чего было мне бояться? Но дома поговорить с отцом не удалось.
На следующий день он заглянул в мастерскую, хотел поглядеть, как я работаю.
— Ты один?
— Один.
— А где Ясеф?
— Мастер ушел в кофейню.— Я не упустил случая похвалиться: — Он мной доволен. В день я делаю сто петельных крючков. Научился и вешалки делать, и терки, кувшины, рамки, и даже совки. А паять, исправлять вмятины—тут я первый. Бывает, мастер оставит десять— пятнадцать куру шей на прилавке. Я не трогаю. А то бросит в мусор пятак, я подметаю, ему отдаю,— нашел, мол. С таким подмастерьем, что еще ему делать? Сидеть в кофейне да играть в карты.
Как ни скуп был на похвалы отец, а пришлось расщедриться.
— Молодцом,— сказал он.
Воспользовавшись этим, я махнул рукой хозяину кофейни напротив, заказал моему старику кофе с сахаром. Мальчик мигом его принес. Отец взял сигарету. Я подал ему огонек из мангала. Отец закурил. Я положил ножницы, которые все время не выпускал из рук, взял молоток, положил молоток, взял паяльник и, не подымая головы от работы, тихонько сказал:
— Отец, я тебя хочу спросить одну вещь...
— Хоть две, сынок.
— Что хочешь делай, отец, бей меня, режь, вычеркни из списка своих детей или совсем убей, а я больше не могу, вот досюда дошло...
— Скажи-ка! Быстро тебе надоела твоя работа?!
— Нет. Я... (Начал-то я хорошо, а вот как кончить?) Я хотел сказать... то есть... (будь что будет!..) Отец, мама моя была очень красива?
Чашечка чуть не выпала у него из рук.
— Откуда ты это взял?
— Так, ниоткуда, просто спросил. Послушать соседей, косы у нес были до пят, тоненькая была, как тростинка, первая в мире красавица... Только что б они ни говорили, хоть бы первой в мире уродиной называли, я по чужим похвалам да по чужой охулке не могу ее себе представить. А ты никогда о ней не рассказывал...
В мастерскую вошел заказчик. Отец заерзал. Жаль, сейчас убежит:
— Погоди, я еще не кончил... Заказчик стал ругаться:
— Конца этому нет! Послушай, когда же будет готово? И куда подевался этот жид, твой мастер?
— Я не тебе говорю, дяденька молочник. Твой медный кувшин еще вчера был готов... Вот! Дно так прохудилось, что запаять нельзя было. Поставили новое. И ободом стянули...
— Вижу. Сколько?
— Мастер сказал, четыре меджйда.
— Пусть твой мастер расскажет об этом кому-нибудь поглупей! Ну, скажи Халил-ходжа, разве не жулик этот жестянщик: новый кувшин и тот не стоит четырех меджидов?!
Отец даже не слышал. Он задумался и был далеко-далеко отсюда.
— Пусть Ясеф придет ко мне и сам с меня спросит деньги,— сказал молочник, собираясь забрать кувшин.
Я не отдал. Так мне наказывал мастер.
— Придешь, когда он сам будет здесь, и возьмешь. Выругавшись, молочник ушел. Мы снова остались вдвоем с отцом.
Я возобновил допрос:
— У тебя ни одного портрета ее не осталось?
Отец приложил руку ко лбу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73