— Нет, мой паша, оделся сегодня в честь прибытия вашей милости. И еще каждый год шестого сентября меня так одевают. Собираю всех своих тогдашних товарищей, кто жив остался. Дают лошадь с жандармской конюшни. С утра пораньше сажусь верхом, едем к ветряной мельнице. Здесь на праздничной площади пускают ракету. Как ее увидим, скачем во весь опор вниз, представляем освобождение, благодаря вашей милости. Тут меня ссаживают на землю. И стоит девочка-школьница, завернутая в черную бязь. Представляет наш городок в плену. Я
выхватываю саблю и разрезаю эту черную бязь на куски, срываю с девочки. Вытаскиваю из-за пазухи флаг, заворачиваю ее. Тут начинают хлопать в ладоши, только держись. А Мехмед-ага, как станет читать свою старую речь, так благодаря вам все как один плачут! Гази снова покраснел.
— Ну, а чем ты еще занимаешься, тезка?
— С такой ногой, чем еще заниматься, дорогой мой тезка? Мое дело—день в году работать, а остальные — лежать. Чем я хуже бея или паши?..
— А где твоя медаль за независимость?
— Эта штука нам не досталась, мой паша, благодаря вам. Наша медаль да наш орден—вот эта нога...
— Где ты потерял ногу?
Мустафа глянул на деревяшку, подвязанную к колену, погладил ее рукой.
— Поначалу, мой паша, был я в Назйлли, входил в отряд юрюка Али-эфе. В первом бою за Айдын — мы его тогда отбить назад хотели — получил я греческую пулю в икру. Ничего я нашему эфе не сказал. Стыдно было. Не стал и санитара искать. Там такой тарарам был, что искать-то без толку было. А и нашел бы, еще пристыдили: подумаешь-де, заглянула кошка под хвост, решила, что рана, не в обиду вам будь сказано...
Отцы города чуть со стульев не попадали. Моргают Мустафе: «Молчи, мол!» Но Гази от души рассмеялся.
— Продолжай, Мустафа, продолжай, тезка!
— Извини, паша, выскочило грубое слово по-турецки, не обессудь... Я вначале не обратил внимания, но рана воспалилась. Распухла нога, что колода. И почернела— ну, не спрашивай. Набрался я духу, сказал эфе. Он меня отругал как следует. Хорошо еще, что не побил. Сейчас же на арбу и в юрюкскую деревню под Алашехир. Короче говоря, в этой деревне здоровенный такой ученый-юрюк взял и отрезал мне ноту.
— Как — отрезал?
— Да как же не отрезать?! Говорит: заражение, подох бы я иначе.
— Дорогой мой, чем отрезал, говорю, как отрезал, доктор он был, что ли, твой юрюк?
— Скажешь тоже, мой паша! Он доктора любого за пояс заткнет. Знаменитый костоправ он. Размолоти человека на части, привези к нему —сложит, на ноги поставит. Из трав и кореньев сделал мазь, натер мне ногу...
— Погоди! Сначала расскажи, как он тебе ее отрезал...
— Я же сказал, мой паша, отрезал, и все. Почем я знаю как?! Меня обморок сшиб.
— Он тебя лекарством усыпил?
— Не-ет. Я, как теленок, ревел поначалу, только он ногу тронет. Потом дочку свою позвал... В головах у меня... стала стройная, как лучинка... Шестнадцати лет... Верно, пожалела, не могла стерпеть моего крику... Обняла меня, поцеловала. Попробуй-ка тут покричи?! Вот так-то меня успокоили и усыпили.
Глаза Гази наполнились слезами. От радости или от печали? Кто знает... Остальные молчат.
— Аллах на небе, он все видит,— пробормотал Муста-фа.— И на том и на этом свете сестрой мне будет эта юрюкская девчонка. То есть вот нистолечко плохого и в мыслях не держал про нее. Только потом...
— А что потом?
— Я говорю, много позднее, через несколько лет после освобождения, черт меня дернул: дай, думаю, поеду, попрошу ее у отца себе в жены. Не сильно-то я надеялся—все-таки одна нога, а поехал...
— Молодец!
— Не торопись, мой паша. Поехать-то поехал, да ничего из этого не вышло. У девицы-то уже трое детей в подоле... Что же, думаю, не судьба. Отдал подарки юрюку, ее отцу. Порадовал старика. И уехал...
Гази помолчал.
— Часовщик пришел! — говорят.
— Пусть подождет.
Снова обернулся к Мустафе:
— Ну, а как ты сейчас живешь, есть у тебя просьбы? Какие?
— Есть. Дай вам аллах здоровья, мой паша. Я ведь сказал: живу, не тужу. Благодаря вам покойно на кладбище...
— На каком таком кладбище?
— Эти вот беи поставили меня сторожем на кладбище, спасибо аллаху...
Синие-синие глаза снова пронзили беев. Мехмед-ага, весь в мыле, забормотал:
— Не пожелал, ваше превосходительство. Мы хотели его сторожем при управе назначить. Стрелочником на железной дороге,— не подходит, мол, ему.
— Эх, тезка, кладбище лучше всего,— сказал Мустафа.— Все мы туда отправимся в конце концов. Наш муфтий Эневер-эфенди уже там лежит. Баттал-эфе тоже лежит. Не хочу я быть миру честному обузой, даже после смерти. Вот я заранее и отправился—недалеко нести будет.
Гази хотел еще что-то сказать. Не успел. Мустафа поднялся.
— Надоел я тебе, мой паша, не обессудь. Разреши мне теперь уйти...
И так же, как пришел, зашагал к выходу, стуча деревяшкой об пол: тук-тук-тук.
Отцы города от страха втянули головы в плечи, поджали хвосты. Сердце у них ушло в пятки: «Разгневался Гази-паша, пропал теперь ни за понюшку часовщик Али, с грязью его смешает!»
Самого часовщика била такая дрожь, что, не схватись он за спинку стула, на котором только что сидел Мустафа, наверняка подкосились бы у него колени. Редкие, свисавшие до ушей волосы слиплись от пота. Вокруг всей головы, как отпечатанный, виден был след от фески. Маленькое, с ложку, увядшее лицо белее извести. Вены на горле набухли, пульсируют, вот-вот сердце изо рта выскочит.
— Пожалуй сюда, Али-эфенди,— сказал Гази.— Садись.
Часовщик сел, сжимая в руках чалму, которую он стянул с головы еще в дверях.
— Велено было каждому купить по шапке,— начал Гази,—ну, а тебе придется дать! Нет, я с тобой браниться не собираюсь, просто я тебе подарю свою, а ты мне отдашь свою.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73