Мы поняли друг друга. Но как жаль, что наше понимание, наша дружба длились недолго. Прошло немного времени, и немцы, не прорывая нашей линии «Мажи-но», не нападая на Эдирне, взяли Анкарскую крепость изнутри! Пока мы ожидали, что написать штыком, в Анкаре, спокойно поиграв пером, подписали секретное соглашение, разрешавшее немецким подводным лодкам проходить через проливы в Черное море. Это же перо вывело под соглашением подпись: «Иненю».
Потом в июне 1941 года немцы через Украину пошли на Советы. Анкара, исполненная неблагодарности, радостно вздохнула: «Ох!» Но те, кто помнил, что Советы были другом наших черных дней, сыновья тех, кто получал во время национально-освободительной войны жалованье из русских займов, кто гнал армии Константина с турецкой земли, держа в руках победоносные советские винтовки, с глубокой душевной болью сказали: «Ах!»
В те дни большинство наших газет выходило с одной и той же шапкой: «Благодаря дальновидности Иненю мы избежали войны». И подсчитывали, что мы на этом заработали, что проиграли. Да, военные спекулянты много заработали. Народ же потерял великого друга. А мы в дивизии лишились нашего друга — капитана Ирфана Младшего. «Каждый солдат должен быть немного дипломатом,— говорил Ирфан,— а каждый дипломат—немного солдатом». В тот день, когда мы узнали о секретном соглашении, в штабе армии в Лилебургазе мы нашли в палатке его тело. В одной руке — сорванный с плеча погон, в другой — пистолет. В обойме недоставало одной пули. Вот так, сидя за складным столом, он покончил с собой. На столе лежала открытая записная книжка. На белой бумаге — капли крови. И ни одной строки.
Он не записал ни одной строки, но вы можете считать, что он написал все, что хотел. Потому что все написанные мною строки о нашей армейской жизни принадлежат ему.
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТЫЙ
В июле тысяча девятьсот сорок шестого года, не помню уж в какой день, я получил письмо, которое столько кружило, догоняя меня, что, должно быть, перестало от головокружения соображать, где юг, где
север. Сначала оно пришло в мой родной город. Оттуда— в деревню, где я учительствовал. Потом его переправили в Тавшанлы на стройку, где я, бросив учительствовать, одно время работал писарем. Оттуда—в Стамбул, где я вторично проходил военную службу. Оттуда—в Чамлыд-жу, где я жил, очутившись без работы.
Когда моя жена (да, я к этому времени уже успел жениться) сунула мне в руку конверт, напоминавший прошение с резолюциями — столько было на нем адресов,— я задрожал от испуга. Она же, словно читая в моей душе, сказала именно то, чего я боялся:
— Наверное, опять тебя ищет твоя старая любовь!
Я распечатал письмо. В конверте был еще один конверт. Жена была права: во втором конверте было письмо от разыскивающей меня моей любви, вернее, сразу от двадцати восьми любимых товарищей по педагогическому училищу.
«Дорогой...— писали друзья.— Мы решили отпраздновать десятую годовщину окончания училища. 26 июля вечером мы соберемся в казино «Вокзал» в Анкаре. Приезжай!» Подпись: «Садеддин Пятый».
«Иду!» — было первым моим словом. Первым словом моей жены было: «Сиди, где сидишь». Это было и ее последним словом. Между первым и последним словом она нанизала следующее:
— Два месяца не плачено за квартиру. Ребенок болен (моему сыну было уже три года). Продавать больше нечего. Вчера была годовщина нашей свадьбы. Об этом ты забыл. А теперь собираешься ехать в Анкару отмечать бог знает что... Дудки!
— Не говори так. Мне нужно ехать.
Мы заспорили —нужно, не нужно. Тут жена и проговорилась:
— Ты едешь понес не на юбилей, а повидать Фатьму.
— Ей-богу, и в голову не пришло. (Между нами говоря, пришло в голову. Да что там пришло—никогда из головы и не выходило!)
— Ложь! Когда Фатьма поет по радио, ты готов влезть в приемник. Я не забыла, как ты бредил ею во сне!
— Не вороши старое, жена. Я забыл Фатьму.
— Если б забыл, так не думал бы ехать. У меня чулок нет, хожу босая, а ты хочешь занять денег и мчаться в Анкару...
— Не собираюсь я занимать денег. Завтра получу в «Варлыке» гонорар за рассказ. Знаешь, за тот самый,— «Сонная пилюля».
— Погоди, тебе еще поднесут за него такую пилюлю, что своих не узнаешь!
— Не поднесут.
— Сорок раз тебе говорила. И брат мой говорил. И зять говорил. Брось ты это беспутство!
— Какое беспутство?
— Люди надо мной смеются: дескать, жена поэта. Рассказами-то сыт не будешь. Хочешь работать, ступай таскать кирпичи, да только не срами нас.
— Не вмешивайся в мои дела.
— Буду вмешиваться. Разве я тебе не жена?
— Лучше б не была. Ты-то мою голову и погубила...
— На вог тебе соль, посыпь на язык, чтоб не болтал. Кто кою погубил! Все меня жалеют. Сколько офицеров ко мне сваталось, какие директора хотели жениться — не пошла. А за такого, как ты...
— Говори, говори, не стесняйся!
— А вот за такого, как ты, скорпиона, вышла!
— Давай дальше. Скажи еще, что тебе аптекарь велел передать. Если, мол, завтра она разведется, я ее за себя возьму!
— Да, велел. А что тут такого? Тебе самому должно быть стыдно!
— Да, женушка, мне стыдно. Но я, хоть лопни, а должен быть в Анкаре.
— Провались ты хоть в ад! Уедешь — можешь не возвращаться!
— Слушаюсь!
На следующий день я пошел за деньгами в «Варлык». В те времена редактор его Яшар Наби платил за рассказ ровно столько, сколько стоили три тарелки супа из потрохов. Хоть и не весело было сознавать, что мой рассказ стоит не больше трех супов, а делать нечего. На эти две с половиной лиры в Анкару не уедешь. Пошел на Крытый рынок, загнал обручальное кольцо. Отложил деньги на дорогу, остаток — жене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73