.. От негодующего гула затряслись стекла. Из учительской столовой выскочил Бизон.
— В чем дело? — заорал он.
Курд Касым, сидевший за нашим столом, вскочил на табуретку и ответил:
— Говорят, сыра нет!
— Нет, значит, нет. Разве в отцовском доме ты каждый день ел на завтрак сыр?
— У моего отца сыра-то не было, но в нашей кладовке сыр народный. Деньги за него наши отцы уплатили.
Дежурный перебил его.
— Нет, Касым! В кладовой тоже нет. Кладовщик сказал, завтра получите двойную порцию, а сегодня макайте хлеб в чай.
Тут слово взял шеф-повар:
— Есть в кладовой сыр. Кладовщик не дает! Касым застучал вилкой по пустой тарелке из-под сыра, все закричали хором:
— Сыра! Сыра!
Бизон наклонил голову, словно собирался нас забодать:
— Лопайте, что дали!
— Сыра!
— Кто кричит «сыра», тот осел! Касым снова вскочил на табурет:
— Кто не дает сыра... Я закончил его мысль:
— Тот осел!
Бизон шел на нас, шел и боднул наконец:
— А ну, если вы такие храбрые, попробуйте хоть раз еще стукнуть вилкой!
Мы взяли и стукнули—пусть знает. И так это спокойно стукнули, что Бизон вышел из себя:
— Эй вы, чего вы хотите?
— Хотим, чтобы выдали сыр!
— Не выдадут!
— Подать сюда кладовщика!
— Не будет этого. Еще что"'
— А вот чего!
Касым снова влез на табурет:
— Слушайте, что я скажу! Пусть сами макают хлеб в чай! Бойкот!
Все вскочили из-за столов. Проголодавшись, мы влетали в столовую во все четыре двери, не чуя под собой ног. Сейчас мы так же вылетели из столовой, как влетели. Столовая опустела. Скажи я, что там никого не осталось,— я бы соврал. Остался один человек. Селим из Стамбула. Он один не встал из-за сгола. Недаром его прозвали Обжора Селим. Его желудок не признавал никаких бойкотов. Он не мог обьявить бойкота ни плову с мухами, ни гнилой чечевице. Если же на его тарелку попадало что-нибудь стоящее — пирожки там или сласти, он их, прежде чем съесть, облизывал. На всякий случай, чтоб кто-нибудь не покусился.
Мы ему махали из дверей, подмигивали, показывали кулаки. Обжора и виду не подал. Чай горячий, хлеб мягкий. Макал и ел, ел и макал.
После обеда он зашел в изолятор проведать нас с Касымом. Выразил нам свое соболезнование и сказал (я его слова до сих пор забыть не могу):
— Если б не было таких простаков, как вы, обжоры, вроде меня, сидели бы голодными. Сегодня утром я выпил семь порций чая... Ну что вам стоит, почаще такие бойкоты...
Мы с Касымом повалили его на кровать. И смешно нам было, и зло взяло — отлупили шалопая до полусмер-
ти. Сил у нас было достаточно. Я сказал, мы лежали в изоляторе. Но, конечно, не по болезни. В то же утро ученый совет собрался на экстренное заседание. В первый раз в жизни я сел на скамью подсудимых. Обвинителем выступал Бизон. Заслушали свидетелей. И вынесли молниеносный приговор: «Исключить обоих из училища на неделю». Нас законопатили в изолятор. На хлеб и на воду. Совсем как арестантов.
Ночью к нам заглянули Салих-ага и Ариф-деде. Один погладил нас но спине. Другой похвалил:
— Гляди, что делает ребенок, увидишь, каким будет человеком!
Салих-ага принялся браниться. Как пошел чесать — всем перемыл косточки. Не была забыта и косая дочь кладовщика.
ДЕНЬ ВОСЕМНАДЦАТЫЙ
В нашем училище учились пять лет. Но когда настала наша очередь — сделали шесть. Терпение лопнуло. Не у меня — у моего отца. В то лето он ждал меня с дипломом. И тут же собирался подать в отставку. Гладко было на бумаге... Но он все равно подал прошение: «С меня хватит!»
Теперь мы глядели в разные стороны. Я стоял на пороге у входа и народную школу и думал о том, куда поеду. Он стоял гоже на пороге, но у выхода, и думал, что ему делать.
— Нечего долго думать, отец! — сказал я.—Ты теперь на пенсии. Сиди отдыхай...
Он горько усмехнулся.
— Конечно,— продолжал я.— На будущий год я начинаю работать. После меня — Эмине. Я так считаю, станем тебе от жалованья нашего немного отделять, будет тебе к пенсии прибавка до полного оклада.
— Считай, считай! — ответил отец.— Волк придет, свое сочтет!
Он не стал терять времени даром. Не дожидаясь приказа об отставке, взял мотыгу и нанялся в поденщики на виноградник. И в то же время искал деревню, которая зимой могла бы прокормить муллу. Он окончательно решил, что в деревне надо быть или агой, или муллой. Только не учителем!
Он так охладел к своему делу, что отказывался даже учить рыночных мясников да бакалейщиков. А ведь
раньше за счастье почитал такие уроки. «Река из капель сливается»,— говорил он.
Как-то явился к нам пекарь Сюлейман. Один из работников булочника Халима. Здоровый, как борец. Пятнадцать лет изо дня в день он клал на лопатки двести килограммов теста. Руки — что двенадцатидюймовый канат. Кулаки — богатырская булава. Колосс из мяса и костей весом в сто окка. В штанах и рубахе из мешковины. А в груди у колосса—сердце ребенка. Голова, стриженная под ежик. Щеки как два яблока. Вот портрет Сюлеимана.
— Прошу тебя, смилуйся, Халил-ходжа! Душу за тебя заложу и тело тоже—выучи меня читать!
Сюлейман не зря так упрашивал отца. За три месяца он выучивал читать по складам газеты даже тех, кто букву «А» от виселицы отличить не умел. Отец не изучал, как я, ни педагогики, ни методики. Не знал ни синтеза, ни анализа. Не учился ни коллективному обучению, ни индивидуальному. Вот вам образчик его уроков:
— Эту штуку называют «А». Ну-ка скажи: «А!» Молодец! Эту штуку зовут «Б»... Скажи-ка теперь: «Б!» Молодец. Приклей «Б» к «А»: «Ба». Еще раз: «Ба-ба». Теперь давай напиши-ка мне к завтрему его раз «Баба»!
Сюлейману немного и надо было: уметь подписываться, немного читать и писать, чтоб не искать каждый раз, кто бы ему прочел письмо и составил ответ, немного считать, чтобы уметь вести долговую книгу и обходиться без счетных палочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73