На следующее лето я вернулся домой уже выпускником школы. Я думал, что займу наконец в отцовском сердце место Ферида, что отец похвалит меня, поцелует в лоб. И снова ошибся. Он не похвалил меня, не приласкал.
Поздоровался, словно спросил: «Зачем пожаловал?»
Я с почтением поцеловал ему руку:
— Я кончил училище, отец.
— И хорошо сделал. Погляди, подумай о будущем!
С высоты своих девятнадцати лет я глянул в будущее— зеленым-зелено, как цветущий луг. С горьким отцовским хлебом, с горьким училищным пайком покончено.
— А чего мне думать о будущем, отец? Дорога передо мной ровная. Подъем я уже одолел...
— Подъем только теперь начинается, сынок. И путь перед тобой тот же, что был у меня. Погляди на меня хорошенько! Посмотри, чего я стою, и увидишь, каким ты будешь сам.
Я поглядел на отца. Хорошенько. Он стал меньше ростом, высох, сморщился. Глаза мои наполнились слезами. Он посмотрел мне в лицо. И сказал мягко, от души:
— Не будь мальчишкой!
Я удержал слезы. Вскоре мы вышли с ним на улицу. С мотыгами под мышкой, с цветочными семенами в кармане. И пошли к кладбищу.
— Что ты намерен делать этим летом?—спросил он.
— Найду кого-нибудь вроде Сюлеймана, буду учить, отец.
— Сюлейман за тебя все богу молится!
— Как его дела?
— Стал хозяином.
— Еще бы! Кто ему диплом-то выдал?
— Ты мне не сказал — сам-то получил диплом?
— Я сказал, что кончил учиться. Диплом в конце лета должно прислать министерство. А пока нам роздали справки с отметками.
— Хорошие у тебя отметки?
— Не то чтобы блестящие. Только вот по поведению снизили.
— За что это?
— За сыр. Забастовку устроили.
— Я ведь и тогда тебе говорил: уши выше лба не растут!
— Ну, а что нам молчать было, отец? Не искать правды?
— Эх, мальчишки! Вам, что ли, исправлять кривизну мира?
— Если каждый станет говорить: «Не мое дело», да молчать, что из этого выйдет?
— Что было, то и выйдет.— Он снова споткнулся о камень.— Вот, сорок раз говорили, а этот мерзавец, что зовется председателем управы, все равно дороги не ремонтирует. Зря ты стал учителем, тебе бы председателем управы надо.
— Наше дело, отец, всему голова. Если бы ты хорошо учил детей, которые стали председателями...
— Попробуй теперь сам их выучи!
— Разве не радостно увидеть, что ребенок, которого ты выучил, стал хорошим человеком? Правда ведь хорошо, отец?
— Большинство меня не радовало. Из моих учеников кто стал мясником, кто прасолом, кто батраком, кто пастухом...
— Были бы они хорошими гражданами...
— Один-единственный был у меня ученик, на которого я очень надеялся. А он уехал да выбрал себе самую поганую из всех профессий...
— Это кто, отец?
— Ты.
— Ну зачем ты, отец?! Я выбрал самое хорошее, на что способен.
Отец посмотрел мне в лицо, словно говоря: «Подумаешь, выбрал!»
— Я добыл себе то, что ты потерял,— привез диплом,
которого не смог получить брат! Он снова махнул рукой:
— Можешь его теперь жать и соком питаться!
Дни проходили в ожидании диплома и приказа из министерства о назначении на работу. Я чувствовал себя так, словно должен был получить награду за шесть лет испытаний. И награда не замедлила. Вот как это произошло.
Я сидел в кофейне. Ко мне подошел один из мальчишек. Подмастерье, весь в муке. Не успел я сообразить, кто он такой, как он протянул мне письмо, сложенное наподобие амулета.
— От мастера.
— Кто такой мастер?
— Булочник Сюлейман.
Я развернул письмо. Сюлейман писал:
«Прошу срочно пернуть долг вашего отца за семьдесят два каравая хлеба в сумме восемнадцать лир шестьдесят курушей».
Я отослал мальчишку. Мне показалось, что скамейка выскользнула из-под меня и с огромной высоты, с минарета или прямо с небес, я свалился на землю. «Да, Сюлейман,— подумал я,—для того чтобы написать такое письмо о взыскании долга, достаточно выучить за три месяца двадцать девять букв. Но, чтобы получить такое письмо, нам нужно годами протирать локти за партой».
Кажется, я произнес это вслух, потому что сидевшие рядом игроки оставили кости и уставились на меня: «Что-де с ним стряслось? Не свихнулся ли часом?» Ничего другого мне действительно не оставалось.
Вечером я показал письмо отцу. У него не было с собой очков, и он попросил прочесть меня. И я снова прочел его, как свой смертный приговор.
— Вот и хорошо! — сказал отец.— Нечего тебе ждать диплома. Возьми это письмо и повесь у себя в рамке над кроватью.
Восемнадцать лир для нас были не шуткой! Почти половина отцовской пенсии. Младшие дети уже подросли. Сестра кончала начальную школу. Брату в этом году надо было начинать учение. Мачеха, чтобы хоть чем-то подкрепить отцовскую пенсию, стала делать дома «модные прически», стригла женщин за пятнадцать курушей. И потихоньку врачевала — ставила банки по пять курушей за штуку. Во время ярмарки наш дом превращался в настоящий «Банк кровооттягивания». Посмотреть да послушать, как юрюкские женщины торговались с мачехой— умереть можно было со смеху. Кто за два куриных яйца просил оттянуть кровь от головы, кто за три банки на спине оставлял горшок кислого молока. Все они уходили, творя молитву за «облегчение». Наша мачеха, оказывается, была мастерицей на все руки, а мы и не знали. Ради
приличия отец вынужден был из года в год выписывать учительскую газету и журнал министерства просвещения. Каждый раз, когда подписку вычитали из жалованья, он ругался на чем свет стоит и так и не прочел ни одного экземпляра. Этими изданиями был забит весь чердак, все сундуки и полки. Мачеха брала кипу старых газет и как сядет вместе с детьми, так за день сделает триста кульков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73