Долгие годы провел он в Германии. Об лом свидетельствовал гусиный шаг, которым он ходил и сейчас, в гражданской одежде. Он был поенным до мозга костей. Кажется, даже на шлепанцах мог бы носить шпоры. Нам он преподавал немецкий язык. Не знаю, как в немецком языке, но в искусстве, театре и музыке он разбирался лучше всех. Только был чересчур уж стар, чтобы присутствовать при таком шуме.
Как-то раз шел он по коридору, слышит—громкая музыка. Открыл дверь аудитории, спрашивает:
— Что это вы тут развизжались?
— Трио играем,— отвечают.
Раиф-бей пришел в ярость. Взял одного студента за ухо, вывел в другую комнату, взял второго, вывел в соседнюю, третьего оставил на месте.
— Вот теперь играйте свое трио без визга! Рассказ этот не был нигде напечатан, но директор
каким-то образом, с помощью устной газеты, о нем узнал. Вызвал меня к себе.
— Эй, ты,— говорит,— я сейчас вызову отделение солдат, велю тебя расстрелять!
— Слушаюсь, полковник. Здравия желаю!
Вторым рассказом я обязан профессору Эберту. На уроке сценического движения один студент из Кайсери.
делая реверанс перед королем, махнул рукой и плащом, но не поклонился.
Профессор вышел из себя:
— Ишь вы какие гордые республиканцы стали! — крикнул он.— Поклониться не желаете!
Когда Сабахаттин Али нам это переводил, мы встретились с ним глазами. Выйдя из аудитории, я подошел к нему и спросил:
— Как вы думаете, мастер, не попробовать ли мне это написать, придав приличную форму?
— Садись и пиши,— ответил он.— Только не повторяй глупости профессора. То есть не ударься в национализм.
Я сел и написал.
И, конечно, ударился в глупость. Ударился и вскоре ушел из консерватории.
«Мы, поколение национально-освободительной войны,— писал я,— а не поколение «Иттихада вэ Тераккй», которое привыкло вам кланяться. Мы позабыли, как кланяются султанам и королям. Езжай, погляди, как танцуют зейбеки, гам ты увидишь закис поклоны и коленца, какие тебе и не снились. Нет, дорогой профессор, получать в день столько, сколько мой отец получает пенсии в месяц, кутить и веселиться и «Анкара-Паласе»2 и нас же еще ругать! Так поступать нельзя».
Оказалось, можно. После того как мой рассказ был опубликован в «устной газете», директор снова вызвал меня к себе.
— А ну давай сейчас же извинись перед профессором, или же я вызову отделение солдат и велю тебя...
Я не стал просить прощения, пусть бы меня расстреляли. Но расстреливать меня не стали, а исключили на неделю из консерватории. Снова ступай на хлеб и воду в изолятор!
Из изолятора я написал письмо Фатьме: «К учебе я охладел. Думаю снова поехать учителем в деревню. Поедешь со мной?»
Ответ ее был горек. Она писала, что больше меня не любит. Распустился во мне зеленый лист, но не успел на его ветке зацвесть цветок, как он увял, пожелтел и оборвался. Скверно мне было. И самое скверное, что ветка первой любви больше не зазеленела никогда. Другой Фатьмы я полюбить не сумел.
Как только кончился срок моего наказания, я обратился в министерство. Учитывая мое тяжелое материальное положение, мне разрешили вернуться к прежней профессии и направили в одну из деревень под Манисой.
Я написал отцу: «Прости! Можешь снова записать меня в тетрадь своих детей. Я еду домой!»
— Не бойся трясины, барахтайся! — напутствовал меня Сабахаттин Али.
ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ТРЕТИЙ
Начались долгие годы барахтанья. Часть их прошла в разных деревнях, где я учительствовал, часть—в армии. Считая горькие ломти горьких дней, я не замечал, как шло время, текли недоли, месяцы, годы. Особенно в армии.
В тысяча девятьсот сорок первом году я тянул лямку офицера запаса во Фракии. То была не обычная казарменная служба. Трубы протрубили «К бою готовьсь!» И мы держали палец на спусковом крючке, ожидая, что гитлеровские полчища, вторгшиеся в Болгарию, захватившие Грецию, вот-вот бросятся на нас. Немец провозгласил: «Дранг нах Остен!» Ходили слухи, что Гитлер-де мусульманин, что он-де сказал: «Мой вероучитель — на Востоке». Но этим слухам не верили даже те, кто их распускал. Немцы, пытавшиеся во время первой мировой войны проложить себе дорогу к арабской нефти, в этот раз могли попробовать через Черноморское побережье и Кавказ прорваться к нефти бакинской. Но во Фракии тогда говорили одно: германо-турецкое братство по оружию кончилось в девятьсот четырнадцатом. Если он теперь нападет на нас, мы будем сражаться. Немец пройдет только по нашим трупам!
Мы были готовы. Вся Фракия — от Мидьё, Гелибблу, Чаталджй до Эдирне — ждала бури. Сколько раз захватчики топтали эту землю начиная с крестоносцев, рвавшихся к Иерусалиму, и османцев, двигавшихся на Запад вдоль Дуная, сколько крестов осталось торчать в топкой грязи, сколько касок, кавуков, копий, щитов, мечей, пуль, сколько гнилого человеческого мяса и костей было втоптано в эту землю, если и сейчас, стоит взять ее в горсть и сжать,— она пахнет кровью!
Мы были готовы. Если Фракия—ворота на Восток, то Эдирне — замок на этих воротах. Перед ним со старым
кайзеровским ключом в руках снова стояли немцы. За ним — мы. Если Фракия—мост, Эдирне—предмостье. Немцы, пересевшие с кайзеровских коней на гитлеровские танки, стояли у моста. Мы—у его быков. Мы—это всего ничего: три-четыре дивизии с бору да с сосенки. Одна из них — моторизованная: грузовики русские, марки «ЗИС». Танкетки английские. Танки французские —«Рено». Мотоциклы немецкие — «NSU». Как вы понимаете, вместо бензина — патриотизм, вместо запасных частей — мемет-чик. Словом, жалкий паломничий караван, под именем ударной дивизии. По асфальту она двигалась чуть быстрей хромого ишака, а сойдя с асфальта, по лугам да холмам—чуть медленней черепахи!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73